Они двинули по шоссе А1А через Ки-Ларго, материк все больше полосовался водой, а суша крошилась от крупных кусков до мелких, пока они наконец не оказались на самих Отмелях, черно-зеленые мангровые горбы тянулись до горизонта и низались, как бусины, на автотрассу. Испакощенное, как и все остальное в стране, это, как ни крути, было краем земли.
— Чем это ты, по-твоему, занимаешься? — в конце концов спросил Болэн.
Энн повернулась к нему лицом бесстрастным, как пудинг, под прилипшими, блиставшими волосами.
— Чем я, по-моему, занимаюсь? — повторила она, словно бы комнате, забитой людьми.
По обе стороны безмятежные морские пейзажи, казалось, насмехались над мерзким двухрядным движением, где в обе стороны господствуют чудовищные ковчеги дальнобойных фур. Время от времени, в самой середке дорожных загвоздок, Болэн поглядывал на бледные песчаные равнины и видел собирателей губок с граблями на длинных рукоятках — они стояли на баках своих деревянных лодочек, правя рахитичными подвесными моторами при помощи бельевой веревки, обмотанной вокруг талии. Затем, ниже Айламорады, он увидел ржавые трейлеры, окруженные опутанными морской травой кучами омарных ловушек, трудолюбивые промысловые рыболовы жили при этом в миазмах отбросов американской дороги.
В Маратоне небольшая возвышенность подарила ему огромность океана в более располагающей упаковке — не такой младенчески-голубой, — и он увидел, до чего муравьино-ничтожной долей земноводного глобуса на самом деле оказывается суша. Они остановились поесть, и Болэн заказал черепаху. Конец той улицы был перекрыт втиснутыми громадными носами четырех креветколовов. Наверху спутались их траловые выстрелы. Он читал: «Южный крест», «Мисс Беки», «Клипер Тампы» и «Ведовство». На палубе «Клипера Тампы» рыбак в деревянном кресле, шляпа надвинута на глаза, полуспящий, показывал средний палец даме, целившей в него через видоискатель своего «кодака». Когда она сдалась, его рука упала обок кресла, голова упокоилась под углом поудобней. Он спал.
Вдруг они оказались посреди Ки-Уэста и заблудились с повозкой, набитой летучими мышами, что мотылялась за ними по боковым улочкам, где и без нее-то трудно свернуть. Проехали Баптистскую церковь на Пятой улице и прочли девиз на вывеске перед входом:
ГДЕ ДРУЖЕЛЮБИЕ — ПРИВЫЧКА,
А ПАРКОВКА НЕ ЗАГВОЗДКА.
Они заехали в старый соляной пруд, и пришлось сдавать назад. Срезали по Тропической авеню к Семинарской затем по Семинарской к Гриннелл с Гриннел на Оливию и вниз по Оливии к Переулку Богадельни где машина у них заглохла и пришлось вербовать местное население; кое им помогало, покуда хорошенько не присмотрелось и не отпрянуло, сказав:
— Нетопыри!
Но Болэн вдруг стал счастлив оттого, что он в Ки-Уэсте. То был любимый городок Хэрри Трумена{193}, Хэрри Трумен Болэна устраивал. Ему нравилось замечание Трумена о том, чтоб валить из кухни, если не переносишь жары{194}. Болэн считал, что оно лучше чего угодно у Кьеркегора. Кроме того, ему нравились Труменовы костюмы из Канзас-Сити и внутренне присущая безмятежность до-итальянского вымогателя с часовой цепочкой. Наслаждался он самим ощущеньем того, что Первая Леди лысеет{195}, меж тем как дочка лестью проникла в передачу Эда Салливана, где затопила всю публику в студии оперной грязевой ванной собственного изобретения{196}.
Они проехали мимо кладбища, крупнейшего открытого пространства в Ки-Уэст, заполненного надземными усыпальницами, старыми жертвами желтой лихорадки, моряками с «Мэна»{197}, равно как и обычными мертвецами, если можно так выразиться.
Энн фыркала по поводу всего, хоть и переняла, совершенно без иронии, сельский выговор.
— Что это за номер? — спросил Болэн так, словно не были нелепы его собственные попытки экстраполировать эти земли посредством мимикрии под ее самые сомнительные общественные черты.