— Не могу тебя понять, — сказала она с расстояния.
— Претерпевай.
Энн вышла из моторного дома и затаилась в глубине бара. Болэн наблюдал, как она делает бессвязные снимки цитрусовой кожуры и неорганических отходов. Мимо прошел толстый и пьяный турист в бермудах, и она какое-то время кралась за ним, щелкая его зад, после чего вернулась в моторный дом.
У нее были все надежды, что ее темная ночь души{201}останется на пленке.
Посреди ночи Болэн вдруг проснулся с ужасным, неопределимым ощущеньем печали. Дождался, пока не возьмет себя в руки. Потом разбудил Энн.
— Ты права, — сказал он.
— Насчет чего?
— Насчет Кловиса. Я должен лечь с ним в больницу. Энн его поцеловала.
— Ты всегда думаешь о людях, — сказала она.
— Покормишь летучих мышей?
17
Болэн позвонил Кловису и сообщил ему. Облегчение передалось ему по проводу.
— На сей раз не хочу этого делать один. — Болэн чувствовал, будто укрепился в своем решении; хоть его самого и пугала операция, ему уготованная.
Возведение башни должно было остаться в руках Диего Фамы.
С больницей искусно по блату договаривался Кловис, ссылавшийся на собственную историю болезни в завуалированных тонах. Звучало готически и возбуждало. Персонал восторгался нехваткой у Кловиса конечностей. Он казался подлинным в больнице, осажденной мелкими задачками здравоохранения.
Сквозь здание прошел отнюдь не незанятый лифт; он в себе нес одинокого пациента в пластиковых больничных тапках с золотым тиснением и неудобной сорочке, завязанной на крапчатой шее. Волосы у него были de rigueur{202} алкашными, зачесаны назад и коротки. На верхнем этаже двери отворились, и он побежал к солнечному свету, весь лучась собственной разновидностью сверхчувствительности.
После проктологического осмотра, в ходе которого нужда Болэна в хирургии была определена как «острая», Болэн уснул. Его повергло в ужас, когда врач рулил своей машинкой по его внутренностям, как перископом подводной лодки.
Больница округа Монро местом была необычайным. Располагалась рядом со свалкой («санитарным захоронением отходов»), дым от горящего мусора продувало сквозь палаты. Меж тем Кловиса катали по всему испытательному оборудованию. Ему сделали кардиограмму, электроэнцефалограмму, рентген. Проверили его мочу, стул и кровь. Взяли соскобы кожи и образцы волос. К. Дж. Кловиса взвесили.
Меж двумя кроватями задернули занавеску. Болэн слышал, как врач и Кловис разговаривают. Врач требовал сообщить, на что пациент жалуется.
— У меня все тело ноет и раскалывается от боли, — сказал Кловис.
Врач, сварливый бывший летчик-истребитель Морского флота США, сказал просто:
— С вами все в полном порядке. Вы привыкли болеть. Вам надлежит выписаться.
— Как вас зовут?
— Доктор Проктор.
— Я вас за жопу возьму.
— Я договорился, — без обиняков сказал врач, — чтобы вас выписали. Вы привыкли болеть.
Врач прошел мимо ширмы, где лежал Болэн. Когда он удалился, настало молчание. Немного погодя Кловис проковылял вокруг изножья кровати Болэна.
— Вы слышали?
— Да…
— Я его за жопу возьму.
К тому вечеру Кловиса не стало. К утру он вернулся. Врача ему никакого не назначили вообще. Поскольку свободных кроватей было множество, они согласились, чтобы медсестры время от времени брали у него анализы и вообще применяли его как некую куклу для практики. Кловис все время спал. У него отпуск. Болэну было довольно скучно, и скверные времена портили ему осанку. Он везде ходил изгибом. Выглядел как гений.
Здесь никогда раньше не бывало такой хорошенькой девушки, как Энн. Немало женщин, сюда прибывших, знали, во что ввязываются, и соглашались на это из некоего плотского принуждения. Иными словами, отсюда происходило определенное количество групповых изнасилований; их и помнили. Вместе с тем она в баре держалась независимо, локоть к локтю с креветколовами в их хаки и с их неописуемым портовым амбрэ.
Когда позднее завязалась драка из-за того, кто именно подойдет к ней поговорить и в каком порядке, она увидела во всей этой кровавой каше эктахромную{203}фантазию, висящую на стенках Гуггенхайма.
Рядом с бильярдным столом, дожидаясь своего череда и ни разу вообще не взглянув на потасовку, стоял креветколов лет под сорок, походивший на слегка более симпатичную и чуть более упитанную разновидность Хэнка Уильямза{204} или произвольного количества других вахлацких певцов, вот только носил он рыбацкое хаки. Он испортил себе легкий дуплет и сказал: