У Болэна по-прежнему не умещалось в голове, что Энн даже минуту проведет с другим. От таких мыслей у него рвалось сердце. Ее семья его ненавидела. Из-за этого Энн всегда с неохотой принимала его в доме. Они знали, что он не работает. Они видели его на мотоциклах и чуяли, что он промотал свое образование. Теперь, по телефону, свиноподобная мать Энн сочла необходимым велеть ему дожидаться конца лета, чтобы позвонить. Болэн души не чаял в удовольствии, какое мог бы принести выстрел этой старой манде в хребтину.
— Бармен, — сказал Болэн, — у меня стакан протекает. — Он глянул на мигавшую снаружи вывеску «Бара Поншантрейн», видимую изнутри. — Вы когда-нибудь пробовали баклана?
Джорджа Расселла, другого, он не знал, но без всяких сомнений позвонил ему.
— Слышь, Джордж, — сказал он. — Я требую прекращения глупостей с твоей стороны.
— Ох, Болэн, — с жалостью сказал Джордж.
— Я хочу тебе помочь.
— Ах, Болэн, пожалуйста, только не это.
— Помню, как-то раз, Джордж, ты сказал, что не мог бы жить без лацканов.
— Я такого не говорил, — произнес Джордж учтивым тоном.
— Не могу жить без лацканов.
— Это неправда. Ты пьян или принимаешь наркотики?
— Правда это или нет, но почему ты так сказал?
— Я этого не говорил.
— Что бы это могло значить?
— Я этого не говорил.
— Что бы это значило? «Не могу жить без лацканов»?
— Болэн, — перебил Джордж. — Ты можешь с этим смириться: Энн встречается со мной. Можешь? — Про Джорджа Болэн мог припомнить лишь одно — таких, как он, стоматологи называют сопунами. Зубы у него были приличные — он приобрел их на аукционе имущества Вудро Уилсона{17}. Джордж повесил трубку. Одной ногой Болэн — в пропасти.
Кто-то кинул мелочи в музыкальный автомат. Две пары, знакомые друг с другом, материализовались сентиментальным джиттербагом. Такое вытворяли друг с другом и швабрами моряки, когда сердце у них разбито на авианосцах посреди Второй мировой, джиттербаги на летной палубе, а камикадзэ налетают нанести свой смертельный удар; тот самый танец, что могли б исполнять боцманмат с главным старшиной в ста пятидесяти трех милях от Сайпана под военно-морской оркестр из восьмидесяти пяти человек, играющий «Шлюпку враскачку»{18} на верхушке четырехсот тысяч тонн бризантной взрывчатки, при том что к ним приближается набожный японец на летающей бомбе.
Болэн направился обратно к своему столику, но тот перехватил какой-то чудик.
— Кто чудик? — спросил он у бармена.
— Вы.
— Я видел табличку в урыльнике, где написано: «Не ешьте, пожалуйста, мятные лепешки». К вам тоже относится. — Бармен напустил на себя смешок, закинув голову, чтобы Болэн сумел рассмотреть черные овалы-близнецы, разделенные черенком его носа. Он все равно пошел к столу, неся свежий виски. — Расскажите мне о своей семье, — сказал он чудику.
— Нас всего трое, — улыбнулся тот, — две собаки да змея. — Болэн посмотрел на него, чувствуя, как его мозг вкручивается в первую фокальную точку вечера. Человек поднял с пола одну свою галошу и поднес к собственному уху. — Я слышу Экрон, Охайо, — объявил он. Болэна покорило.
Человек на вид был неряшлив и изможден. Заметив, что Болэн смотрит, он похвалился, что прежде был чудовищно жирен.
— Угадайте.
— Двести, — сказал Болэн.
— Тепло. Пять лет назад я весил четыре восемьдесят. К. Дж. Кловис. Зовите меня Джек. — Натужно привстал. Ему недоставало ноги. Потом Болэн заметил костыли. У Кловиса не было шеи, не дороден, а голова его просто сидела в мягкой луже плеч. — Я потерял веса больше, чем сам могу поднять! — Он обратил внимание Болэна на различные уродства своего скелета, вызванные исчезнувшим весом. К примеру, бедра вывернулись наружу. — У меня стопы оплощали! Варикозные вены по мне всему выскакивали! Куда ни кинь, отовсюду опасность! — Он рассказал Болэну о двух своих друзьях с Верхнего полуострова, те оба весили больше четырех сотен и, как и Кловис, мучились болью сердечной оттого, что при таком весе не могли раздобыть себе щелку. Стало быть, дали обет сбросить весь этот излишек. Он сел на диету под приглядом врача; друзья его пошли на ломки собственного изобретения. Вначале он сокращался слишком быстро и, следовательно, пока тело его кормилось собой, заработал себе подагру.
— Затем разжился этой стариковской болезнью, гангреной, и потерял ногу.
— А давно это вы потеряли… ногу?
— Месяц. Но я себе раздобуду устройство — и справный стану, как золото.
— Говорят, недостающий член продолжает болеть.