Наконец лабиринтами трущоб я приблизился к той самой кумирне. Не доходя шагов десяти, я увидел ужасающее зрелище. В луже крови и нечистот на пороге одного из домов лежал Пэн Бо. Я посмотрел по сторонам, наклонился к нему и осторожно проверил пульс и дыхание. Впрочем, если бы я видел его раскроенный затылок, можно было бы обойтись и без проверок — такая рана не оставляет шансов. Конечно, он был мёртв. Но почему его убили? Узнали в нём судейского сына? Или позарились на тюк, который он нёс? Напади разбойники сейчас на меня в этом переулке с дубьём или топором, не спасут ни рапира, ни «доспех мертвеца».
Я быстро поднялся. Как будто тихо, но задерживаться нельзя. Знает ли барышня Пэн о том, что я должен прийти? Скорее всего, нет — брат, похоже, так к ней и не дошёл. Знает ли она о его гибели? Если да, то, возможно, она покинула прежнее убежище и сейчас ищет себе другое.
В самых тревожных мыслях я переступил порог ветхой молельни — табличка над входом гласила: «Благостное Просвещение», — притворил за собой дверь и позвал:
— Барышня Пэн?
Тишина.
Обращаясь в пустоту, я назвал себя, сказал, что сам с Дуншаня, что встретил на улице Бо и пришёл помочь.
Тишина.
Через худую кровлю в кумирню попадало достаточно света, чтобы увидеть, в какое безобразное состояние она пришла. У задней стены громоздились завалы какой-то утвари, скульптур и тряпья. На полу между побитыми истуканами лежали обломки черепицы, смердящие соломенные матрасы, осколки плошек и кости. Тут и там — кости. Большей частью собачьи, но, кажется, я заметил и человеческие. Зловоние стояло невыносимое.
— Барышня Пэн, со мною вы сможете выйти из Юмина, — вновь заговорил я. — Бо прислал меня к вам, посчитав, что идти сюда вдвоём будет слишком опасно.
Тишина.
Я решил, что подожду ещё немного и уйду. Вполне возможно, девушки здесь нет. А если есть, но она мне не доверяет, то, начни я обыскивать помещение, она может тихо сбежать, а то и огреть меня куском всё той же черепицы. Чтобы как-то отмерить время, я снова стал напевать «Утреннее небо», решив про себя, что уйду, как только песня дойдёт до конца. В начале второй строфы голос подвёл меня, я осёкся на половине строки — и вдруг услышал из дальнего угла справа тихий голос, выводящий за мной:
— …и верная смерть…
Продолжая петь, я как мог тихо прокрался по завалам и обнаружил внушительную чугунную статую, в которой легко бы мог уместиться человек. И вправду — в её спине зиял огромный пролом, забитый старыми тряпками. Там легко могло быть и крысиное гнездо, но я отважно запустил туда руку, уверенный, что нашёл свою беглянку. Рука ушла в тряпки по локоть, затем по плечо. Неужели я ошибся?
Тут к моему горлу приставили что-то острое, и чьи-то цепкие пальцы схватили меня за запястье и заломили левую руку за спину.
— Стой смирно, а то поплатишься! — услышал я за спиной девичий голос. Его владелица старалась говорить сурово и угрожающе, но волнение и страх, конечно, пробивались наружу.
— Барышня Пэн… — я попытался выпрямиться, но она упёрла мне в спину колено. — Барышня Пэн, бросьте эти выкрутасы. В конце концов, вы не убийца, вы дочь порядочного чиновника и, разумеется, не собираетесь перерезать мне глотку этим черепком.
— Поговори у меня! — сказала она.
Остриё надавило на горло сильнее, но давление тут же ослабло, и я понял, что победил. Резко подавшись назад (и чуть не свалив на себя набитого тряпьём истукана) я высвободил шею и обе руки и опрокинул свою пленительницу навзничь. Здесь было темнее, чем на входе, но я увидел, что в руках у неё не черепок, а длинный широкий нож. Девушка боялась меня и считала врагом, и я опасался больше не за себя (теперь-то, когда нож был не у моего горла), а за неё — мало ли какая глупость придёт ей в голову.