— А ты, в каком месяце родился? Хотя, подожди, я угадаю... В апреле?
— Э-э, да… — озадаченно обронил я. — Но откуда ты знаешь? Я, наверное, сам тебе уже сказал...
— Нет, просто догадалась. Овен и Лев хорошо ладят.
— Ты знаешь, если честно, то, кажется, я Телец: родился, как Ленин, двадцать второго апреля.
— Да?.. Ой, лучше бы пораньше, было бы так хорошо.
Мне показалось, она огорчилась.
— Ну, я же не знал, что тебя встречу. Вылез из мамы, когда захотелось.
— Это ничего…
Она улыбнулась, словно успокаивая меня, и полезла в сумочку.
— Сейчас посмотрим.
Вынырнул на свет божий медвежонок Путин, за ним потянулся на ремешке телефон.
— У тебя там все записано, в телефоне?
— Не в телефоне, в Интернете. Конечно, записано, — терпеливо пояснила она.
Да, подумалось мне, вот она, разница поколений. В моей мобиле ведь тоже есть выход в сеть, но я, ни разу не пользовался. Выхожу по старинке, с компьютера.
Ли Мэй проворно нажимала клавиши. Я разглядывал ее лицо, подсвеченное в дождливых сумерках мягким голубым светом от экрана телефона.
— Да, действительно... — задумчиво сказала она. — Ленин был Тельцом. А еще Маркс. И Бальзак...
— Ну, видишь, все не так уж плохо. Лениным и Марксом, пожалуй, я быть не хотел бы, а вот с Бальзаком в одной компании — неплохо.
— Почему? — оторвавшись от экрана, взглянула с любопытством.
— Видишь ли, каждый писатель должен уважать Бальзака. Хотя бы за то, чего именно он добился: он заставил издателей уважать авторское право и платить за книги гонорары. А до этого писателям лишь подаяния денежные делали, да и то не всегда.
— Ты — писатель?
Она так удивилась, что отложила телефон и слегка откинулась в кресле, будто заново разглядывая меня.
— Пока не совсем настоящий. На бумаге еще не издавался, только в Интернете, — кивнул я на ее телефон.
Она с готовностью взялась за трубку, потянула к себе. Путин поспешно пополз по столу.
— Скажи адрес, я хочу посмотреть.
— Да ну... Там ведь все равно кириллица, ты не разберешь ничего, тем более с телефона.
— День сюрпризов. И что ты пишешь?
Она смотрела на меня так же, как тогда, когда я рассказывал ей о Ван Гоге.
— И о чем ты пишешь?
— О жизни, — отделался я простым ответом. — Рассказы, но мало. Еще повесть написал, про русскую армию.
— Ты служил в армии? — снова удивилась она. — Это очень почетно. Туда не так легко попасть, я знаю. Берут лишь самых достойных. Умеешь стрелять?
Она забавно сложила руки, изображая оружие.
Я рассмеялся:
— Это у вас так, наверное. Людей-то много. А у нас ситуация другая: и от армии бегут и из армии бегут. Мне — убежать не удалось, зато научился шить, стирать, готовить и подметать.
— Это хорошо. Твоей жене легко будет — есть помощник.
Вряд ли бы Инна с ней согласилась...
Ну, да и ладно.
— Еще могу до сих пор отжаться от пола сотню раз, — не удержался я от хвастовства. — Так что, можно сказать, много полезного узнал. Про что узнал, о том и написал. Может, когда-нибудь издадут, вроде издатели заинтересовались. Но если нет — значит, нет. Не так уж важно. Главное — читают люди.
— И как — нравится им?
Я достал из кармана красную сотенную купюру. Показал Ли Мэй.
— Кому как... Я не вот этот портрет, чтобы всем нравиться.
— Ты помнишь! — засмеялась она. — Ты помнишь!
— У меня профессиональная память. Я же лаоши...
Последнее слово я произнес, пародируя интонацию Ли Мэй.
— Перестань!
Вновь над столиком рассыпался ее звонкий смех.
— Разве можно дразнить принцессу! И тем более — Льва! Это опасно.
— Кстати, о принцессах. Ее Высочество чего-то желало, пока недостойный слуга не отвлек внимание на себя. Слуга кается, и теперь — весь внимание.
Ли Мэй поставила локти на стол, положила на ладони подбородок.
— Ты не будешь смеяться?
Я пожал плечами. Она вздохнула.
— Ну, хорошо. Тогда скажи — ты любишь петь?
Мне моментально вспомнилась незабвенная «Ирония судьбы»: «Знаешь, когда люди поют?.. Люди поют, когда они счастливы!»
— Хм... Кажется, последний раз я пел как раз в армии, в строю. Мой командир говорил, что если ему захочется услышать, как кричит Кинг-Конг, ему не надо идти в кино, достаточно послушать меня. Хотя, постой... Да, еще иногда я пел, когда много выпивал. Но я уже давно отслужил и относительно давно трезв. Так что вряд ли решусь на такое — петь прилюдно.
— Мне трудно понять, шутишь ты или говоришь серьезно, — улыбнулась она.
— Я сам не понимаю, так что не волнуйся. Но насчет пения — я абсолютно серьезен. Страшнее нашего русского пения за праздничным столом может быть, пожалуй, только одно — караоке. Есть два самых страшных зла на Земле — атомная бомба и караоке.
— Ты, правда, так думаешь?
Мне показалось, она огорчилась даже больше, чем когда узнала, что мой знак зодиака не слишком хорош в сочетании с ее Львом.
Я растеряно огляделся — в поисках предмета, которым мог бы себя убить.
За соседним столиком сидела пожилая пара европейцев: седая старушенция и ее спутник, похожий на высохшую ящерицу. Они чинно поедали крохотную тонкую лепешку, выдаваемую в кафе за пиццу.
Я увидел на их столе пластиковый зубчатый ножик. Немедленно захотелось отобрать его и в страшных мучениях отрезать себе язык.
— Видишь ли... В Москве мои соседи однажды купили себе домашнее караоке. И когда они напивались, то есть почти каждый день, они начинали петь в микрофон. Особенно ночью. Сначала я думал, что у них воет огромная собака, но потом стал различать слова — певцам особенно нравились тюремные романсы. С тех пор я не люблю это занятие. А еще в прошлом году мои студенты-выпускники затащили меня на прощальной вечеринке в такое специальное место, с телевизорами и диванчиками...
— KTV, — кивнула Ли Мэй.
— Да, караоке-бар. Оказалось, они специально для меня заказали там русские народные песни, которых, к стыду своему, я полностью не знал ни одной. И пытались заставить меня петь вместе с ними. Я объяснял, что не нужно этого делать, но куда там... В общем, когда я пробасил им пару строчек из «Дубинушки» — есть у нас такая песня, только тогда они забрали у меня микрофон и согласились, что лучше мне просто сидеть и слушать. А сами часа два пели, и наши песни, и ваши, и на английском...
— Мы, китайцы, любим петь.
— Это я заметил, — сказал я, вспомнив письмо Ласа. — Меня поначалу поражало, например, когда едет себе человек на велосипеде и поет самозабвенно. Или гуляет в парке, громко что-то распевая. Что самое интересное — не пьяный и не сумасшедший.
— Мы открытые люди, наверное. А вы, европейцы — северные народы. Более скрытные.
Я задумался.
— А ты знаешь... Пожалуй, ты права. Ведь нам для веселья почему-то почти всегда выпить нужно. Чтобы расслабиться, раскрепоститься. Тогда и петь начинаем. Вы же, шанхайцы, прекрасно обходитесь и без этого. А ведь мы, наоборот, себя считаем душевными, свободными и открытыми. А вас, китайцев — себе на уме, замкнутыми и хитрыми.
— А меня? Какою ты считаешь меня? — хитро прищурилась она. — Тоже такою?
— Слуга не вправе обсуждать достоинства и недостатки принцессы... — смиренно возвестил я.
— Не увиливай. Иначе вызовешь монарший гнев и впадешь в немилость! — строгим тоном сказала она, упреждающе выставив палец и подыгрывая мне.
Пока мы разговаривали, дождь утих и лишь гонял в воздухе мелкую морось ветер с реки.
— Тебя я считаю самой прекрасной на земле, — положив краснолицего Мао под блюдце, ответил я. — Поехали!
Поднялся и потянул Ли Мэй за руку.
— Куда? — растерялась она, хватая сумочку и телефон.
— Конечно, в KTV. Петь будем. Ведь именно этого тебе хочется? Угадал? Только скажи водителю адрес.
Бог ли в тот день был на моей стороне, или просто удача — не знаю. Но нам удалось поймать такси сразу же, что в дождливый день в Шанхае сделать почти невозможно.