Нравится, приятель? Как себя чувствуешь, ничего? Это тебе за того парня, хромого, который изо всех сил пытался что-то изменить и рехнулся, и за женщину, которая тоже пыталась что-то изменить и бросилась с трапеции из-под купола цирка. И за сломленного иезуита, и за девочку, которую в детстве продали в бордель, и за твоего Марко Поло, мать его, и за твоего гребаного Илью-пророка, и за всех этих бедных долбаных людей, которые купили билеты в цирк, — они все пытались хоть что-то изменить, ну хоть что-то, хотя бы немного, а ты в это время, поджав хвост, жался у края арены, задолбанный бухлом и хреном, а ты в это время выпрашивал бухло и хрен, сопел и чесался, дергался и кривлялся в своих чертовых затрепанных костюмах, изображая самозванца. Но самое главное, приятель, это тебе за Маленького Гоби, давай его так назовем, не Большой, а Маленький, этот парень был как дитя, никого в жизни пальцем не тронул. Ты ведь о них обо всех говорил, да? Так она была тщеславная истеричка, а он думал, что станет героем, ну и что, черт возьми? Что ты, мать твою, сделал, по-твоему, со своей жизнью? Хромой понимает, что он не герой, а его подруга понимает, что все испортила, генерал пытается что-то сделать и на этом сломался, и Ламеро пытается и в конце концов сломался, а Маленький Гоби, он вообще ничего не делает и ему сносят башку, и что, твою мать, ты делаешь все это время? Да ничего, ты даже не пытался, палец о палец не ударил, не то что Ламеро, или генерал, или хромой и его женщина, ты просто просиживал штаны и ничего не делал, вообще ничего. Меня от тебя тошнит, приятель. От тебя и твоего дерьма. От тебя и твоего вечного вранья. От тебя, и твоей самонадеянности, и твоей вонючей жирной задницы, и твоих долбаных речей, и твоих святых, и твоего вранья. Да как ты смеешь говорить о других, если ты прожил жизнь как последнее дерьмо? Всю жизнь врал и притворялся, а теперь сидишь здесь как не фиг делать? Кто, твою мать, ты, по-твоему, такой, что всем врешь, всем кругом? Клоун в роли Господа?
Герати, все еще лежа на спине, икнул. Он облизнул губы и стер кровь с носа. Попытался опереться на локоть.
Квин плюнул на него.
Ну давай, говори, ты, слюнявый старик. Говори.
Нет.
Что — нет?
Ничего.
То есть как ничего?
Прости, племянничек. Мне очень жаль.
Да, черт возьми, как же иначе. Тебе жаль, и так и надо, что тебе еще остается, и сам ты просто жалкая куча дерьма, хоть и пытаешься это скрыть.
Нет, не это, племянничек. Ты не понимаешь. Мне не этого жаль, мне жаль, что тебе нельзя ответить. Мне жаль, что в твоих вопросах нет никакого смысла.
Что за черт, должен же ты сказать хоть что-то в свое оправдание.
Нет.
Ничего?
Ничего.
Что это значит — ничего? Совсем ничего? Просто ничего? Ты прожил на свете шестьдесят пять лет, и ты — пустое место? Тебе нечего сказать? Ни одного гребаного словечка?
Нет.
Почему нет, твою мать?
Потому что жаба и матка похожи по форме. Сейчас еще рановато, но, когда станешь постарше, посмотри, какая кожа у тебя на руках. Посмотри на серую воду, которая остается после того, как вымоешь голову.
Что ты хочешь сказать, приятель?
Я скажу тебе. Но сначала я тебе кое-что дам.
Герати застонал. Он подтянул к себе руки и ноги и в конце концов кое-как сумел подняться. Через секунду он уже ковылял в дом, а потом вернулся с черной шляпой-котелком в руке. Он протянул шляпу Квину, а тот размахнулся и швырнул ее в море. Шляпа взлетела в воздух, на миг зависла и скользнула вниз вдоль скалы в воду, а за ней погналась стая чаек. Квин покачивался вперед и назад, кивая в такт головой.
Сядь, велел Герати.
Что?
Я сказал, сядь.
Квин сел. Руку у него до сих пор саднило. Квина все еще трясло, но больше всего его раздражало то, что Герати совершенно невозмутим. Его дядя большим пальцем ткнул через плечо.
Это рыбацкая деревня.
Я, черт возьми, знаю, что это такое.
Да ну. Тогда ты знаешь, что такое О-Бон. Знаешь, кто такой Нитирен.
Квин промолчал.
Что? Знаешь?
Нет.
Значит, ты не понял того, что тебе следовало бы понять тогда в баре в Бронксе. Что ж, слушай меня. Рыбаки закидывают и чинят сети, штормы и приливы сменяют друг друга. Так бывает здесь большую часть года, и ни о чем другом люди не думают, больше им просто и думать не о чем. Но раз в году все меняется. На середину лета приходится день, который называется О-Бон, Празднество Мертвых время, когда призраки возвращаются в тот мир, который они знали при жизни. Крестьяне угощают духов рисом и саке, они ликуют, ведь это призраки их друзей и родственников. Они беседуют, вспоминают, и так проходит день. Так все идет честь-честью, пока не наступит тьма, и тогда в деревне гасят все огни. Почему? Потому что в этой тьме бродят призраки. Они здесь, они хотят остаться в земном мире. Они не хотят уходить.