Любопытное было зрелище, если заглянуть в пиршественный зал через отверстие в гобелене. В каждой кучке искренне полагали, что именно их князь должен отличать более других и возвышать над всякими прочими, но вели себя осторожно, выражая свое превосходство лишь горделивыми взглядами да осанкой. Кто может доподлинно знать намерения такого монарха, как Барини Первый? Никто, пожалуй. Стало быть, язык лучше придержать, хотя гордыню можно не обуздывать…
У женщин были свои кружки и кучки, но тут иерархия проявлялась грубее и зримее. «Только королевы умеют молчать», – гласила старая местная пословица. Колкости так и сыпались, а уж мимика, а жесты!.. Пропадал колоссальный материал для драматурга-насмешника вроде Мольера – увы, в Унгане таковой пока не был замечен.
Каждой твари по паре. Барини ненавидел их всех, за исключением Буссора и, может быть, еще троих-четверых. Новое дворянство было еще так-сяк, а дальше – просто классика, хоть суй ее в учебное пособие: бочкообразные купеческие жены, по статям точно такие же, как зажиточные крестьянки, но надменнее, их толстопузые мужья с бульдожьими брылями вместо щек, а на другом полюсе тощие, с глазами снулых рыб аристократы в сороковом поколении, их бледные анемичные жены с бескровными губами, крашенными киноварью… Контраст. И назидание для тех, кто заглянет в упомянутое учебное пособие: при естественном ходе событий эволюционная победа обеспечена толстым, это яснее ясного. Хорошо, что Унган богат и уже оправился от прошлой войны, в которой не сильно-то и пострадал, иначе вне дворцовых покоев в глаза повсеместно бросался бы третий полюс: скелетоподобные бедняки, их женщины с выпирающими костями, их дети с тонкими, как спички, конечностями и раздутыми животами…
Совесть! Иногда Барини ощущал уколы этого непозволительного для монарха чувства. Война должна начаться незадолго до уборки урожая. В герцогстве Марайском и графстве Пим будет голод. Мужичков мобилизуют, конница потопчет посевы, а ведь тамошние крестьяне уже с начала лета едят траву, кору и всякую дрянь. Конечно, в Унгане накоплены большие запасы зерна, и план кампании предусматривает раздачу продовольствия голодающим на завоеванных землях, дабы обеспечить лояльность населения, однако же… Однако же ясно, что, несмотря на помощь продовольствием от княжеских щедрот, скелетоподобные бедняки и дети с раздутыми животами будут, будут…
Это война. Это выбор. Это ответ на вопрос, о чьем благе должен радеть гуманист, кого жалеть – конкретных людей или все человечество с его шатким настоящим и далеким, не известным этим людям будущим? Не интересующим большинство этих людей, черт возьми, потому что далекое будущее – это ведь не ближайшее!
Глядя сквозь отверстие в гобелене на то, как виконт Шарам ковыряет тощим, как паучья нога, пальцем в горбатом носу, Барини гнал из головы сомнения. Все уже решено, все тщательно обдумано. Наверняка война преподнесет сюрпризы, но вряд ли фатальные. Послевоенный период тоже не сахар, и сюрпризы будут такие, что не раз захочешь завыть волком и казнить кого-нибудь… но справимся! А люди – что ж! Сойдут и эти. Лучших все равно добыть неоткуда.
Барини кивнул дожидавшемуся церемониймейстеру – тот заспешил вперед, раздуваясь на ходу, как рыба-шар. Это был во всех отношениях безупречный дурак, дурак эталонный, образцовая дубина, но при всем при том дубина редкостно усердная. Вызубрить наизусть сотни параграфов придворного этикета и не путаться в них, и знать, к какой ситуации применим каждый отдельный параграф, – это не каждому дано. Плюс звучный голос и внушительная комплекция. Если в идеальном государстве, по мысли фантазеров-просветителей, каждый человек должен быть на своем месте, то церемониймейстер свое место нашел – не без содействия князя, понятно. Сам по себе он бы так и помер никому не нужным остолопом.
Удар гонга оборвал разговоры придворных. Церемониймейстер набрал в грудь столько воздуха, что глаза у него полезли из орбит, и выкрикнул княжеский титул. Метнулось пламя свечей, загуляло под древними сводами эхо. С новым ударом гонга Барини вошел в зал, и сейчас же на хорах загремели, запищали, задудели музыкальные инструменты, черт бы их побрал. Стараясь не морщиться, ни на кого не глядя, не отвечая на низкие поклоны, Барини проследовал к княжескому месту во главе стола. Сел с брюзгливым видом. Гобои на хорах взвыли. Слуга поднес князю серебряную лохань для омовения рук.
Даже сквозь визг оркестра чуткое ухо уловило бы шепотки. Обычно князю подносили огромную золотую лохань, а придворным – серебряные. Но сегодня ко двору был приглашен барон Дану, родственник маркграфа Юдонского, давно попавший в поле зрения Барини как шпион ордена Акамы Бессмертного и платный агент тайной полиции императора. Князь не видел барона в толпе придворных, но знал: он там, и замена посуды будет отражена в донесении шпиона министру имперской безопасности. Пусть в Империи думают, что Барини обнищал, пустив все свое золото на военные расходы. Это значит, что у него не хватит средств на долгую войну. Может быть, иссякли россыпи близ Холодного хребта или сказались налоговые поблажки единоверцам-еретикам – не важно это! Важны заключения, к которым придут – должны прийти! – советники молодого и неопытного императора.
Еще важнее стратегический план ведения войны, принятый на основе этих и многих других донесений. Найдется ли у трижды битой Империи достаточно воли и терпения вести войну до полного истощения ресурсов Унгана? Достанет ли упорства бесконечно отступать, маневрировать, щипать врага наскоками и отскакивать, обрекая на разорение свои же владения? Или многоопытные, но, к счастью, не всегда умные и не всегда бескорыстные советники императора убедят его дать генеральное сражение спустя несколько месяцев после вторжения, а то и раньше? Дай-то бог…
Дождавшись монаршего взгляда, церемониймейстер возгласил, что сиятельный князь, мудрый и великодушный, краса и гордость, опора истинной веры, и так далее, и так далее, приглашает гостей к столу. Как всегда, произошло маленькое столпотворение: придворные кинулись занимать места по невесть какому ранжиру, презрев разложенные на столе специальные таблички с каллиграфическими надписями. Иные и читать-то не умели. Взволнованного до мертвенной бледности Буссора, угодившего в человеческий водоворот, совсем затолкали. Как всегда, дюжие слуги под командой дворецкого без особого шума, но решительно и довольно скоро – всего минут за пять – навели порядок. В былые времена из-за мест случались кровавые стычки, звенела сталь, челядь уносила раненых – теперь же, по уверениям гвардейских офицеров, двор стал не в пример скучнее, но зато гораздо солиднее, ни дать ни взять остепенившийся с возрастом гуляка.
«Погодите, погодите, – думал Барини, пряча усмешку, что так и норовила искривить губы. – Это только начало. Будете вы наблюдать монарха по великим праздникам через занавеску, это я вам обещаю. Еще при моей жизни будете. Детям и внукам расскажете об оказанной вам великой чести. И никаких вам „я“, поняли? Никаких людей-атомов и войны всех против всех. Только служение. Только долг перед сюзереном. Только корпоративность в служении и быте. Под эгидой учения святого Гамы. Точка».
Вдоль стола задвигались слуги с лоханями для мытья рук приглашенных, подносами с дичиной, паштетами, фруктами. Несли груды ветчины и птицы, фаршированные кабаньи головы с клыками в пядь и тушенных со специями ежей, засахаренные плоды и маринованных в винном уксусе ящериц, драгоценную икру морского паука и жареных пиявок, откормленных на молочном поросенке. Поросят тоже несли. На блюде длиной в пять шагов несли свернувшуюся в сложный узел сахарную змею с глазами-цукатами, и блюдо на сей раз было не серебряным – медным.
Теперь Барини видел барона Дану – худосочный сморчок сидел за родовитой унганской аристократией, вертя в тощих пальцах двузубую вилку со столь далеко разнесенными зубьями, что при неосторожном обращении запросто мог бы выколоть себе или соседу оба глаза, осторожно разглядывал гостей и временами по-совиному моргал. Казалось, он сейчас заснет. Рядом с ним молодой аристократ проникался учением святого Гамы, предписывающим среди прочего созерцание, – глотая слюни, с вожделением созерцал блюдо, полное жареных перепелов.