Тихий смешок срывается с моих губ прежде, чем я успеваю это осознать. Я быстро гашу улыбку, но на вопросительный взгляд приходится ответить:
— Ты же трудоголик.
— Но я умею расставлять приоритеты, — хмыкает он, забирая тарелку со стола.
После обеда мы отправляемся гулять. От светового дня остается пара часов и, пользуясь случаем, я утаскиваю инквизитора на любимую опушку. Риндан долго, смешно наморщив нос, ищет что-то в снегу, а затем, внезапно выпрямившись, бросает в меня шишкой, выкопанной из-под белого одеяла. Я не оставляю его выпад без ответа и демонстративно леплю огромный снежок, глядя, как Максвелл, петляя, убегает от броска. Мне смешно и спокойно — удивительно, как может изменить жизнь пустой резерв. Или… не резерв?
Мысль, посетившая меня, настолько внезапна, что я замираю, открываясь врагу и пропуская снежок. Он летит мне прямо в лоб и через миг я уже сижу в сугробе, отплевываясь и пытаясь стряхнуть налипший на лицо снег.
— Не больно? — надо мной склоняется Риндан.
Я корчу страшную рожу и, схватив его за воротник дубленки, опрокидываю в снег. Он не сопротивляется и даже, кажется, поддается. Откинувшись назад, я наблюдаю за медленно синеющим небом. Сверху беззвучно падает снег и на мгновение мне вдруг кажется, что моя жизнь заложила вираж и понеслась по другому маршруту.
— Красиво, — комментирует инквизитор.
— Очень, — улыбаюсь я, глядя над склонившиеся над нами еловые лапы.
Лежать долго не удается — уже через несколько минут Максвелл поднимается и протягивает мне руку:
— Вставай, простудишься.
Подниматься не хочется, но резон в его словах есть — зелье Джо хорошо ослабляет иммунитет и даже опустошенный резерв здесь не поможет. Поэтому скрепя сердце встаю и даже позволяю Риндану себя отряхнуть.
— Замерзла? — зеленые глаза пристально глядят на меня и я внезапно понимаю — да.
— Замерзла, — улыбаюсь.
Этого хватает. Подхватив меня под локоть, инквизитор ловко выруливает на протоптанную дорожку и уже через четверть часа мы стоим у моей калитки. Не сдержавшись, бросаю взгляд на соседний дом и тут же хмурюсь: дым из трубы не идет. А, учитывая мороз, не топить — просто глупо. Значит…
— Что такое? — мужчина оборачивается ко мне и я внезапно обнаруживаю себя стоящей в одиночестве на улице. Риндан испытывающе глядит на меня от крыльца.
Качаю головой:
— Нет, все хорошо. Задумалась.
По дороге к двери я не удерживаюсь и еще раз оглядываюсь на дом, жалея, что крыльца отсюда не разгляжу: интересно было бы узнать, уехали они или что-то случилось?
Дверь скрипит, пропуская нас в тесный коридор. Нет, будь я одна, мне бы хватило, но Риндан будто занимает все пространство, нависает надо мной, помогая снять шубку и я только теперь замечаю, что едва достаю ему до плеча.
Мы проходим на кухню, но похлопотать у печи мне не дают: инквизитор усаживает меня в кресло, укутывает пледом и уже через несколько минут я наблюдаю, как мужчина ставит воду и засыпает в маленький чайник заварку.
— Отдыхай, — бросает он через плечо на мою неловкую попытку встать.
Обернувшись к окну, я вижу на подоконнике забытую книгу. Осторожно переворачиваю страницу и застываю, наткнувшись на слово “дело”. Шестеренки мыслей начинают вращаться в другом направлении и вот я уже вся в рабочей рутине.
— Как ты понял, что дела сфабрикованы?
— Запах, — его спина на миг каменеет и инквизитор возвращается к ополаскиванию чашек, — собственно, как и ты.
— Я ещё почерк заметила, — каюсь я, наблюдая, как ловко двигается мужчина, — степени выраженности эмоций позже прописывают. Через день или два, как улягутся. Возможно, у нас было иначе, но у нас дела общие.
— Вот как? — он отставляет чашку и все же оборачивается. Его взгляд обегает мое закутанное в плед тело и я внезапно чувствую себя голой.
— Именно. Эмоции ты описываешь другому дознавателю, устно. После подтверждения инквизиции второй дознаватель вносит их в дело. А у вас?
— С бюрократией было полегче. Да и вообще… — он молчит, будто хочет задержать слова в себе, но в итоге не выдерживает, — как-то у вас здесь все мудрено.
— Ты что, только это понял?
— Коллеги уже просветили…
Ну да, как и по поводу Тревора.
— … но степень запущенности осознал лишь сегодня.
Я улыбаюсь, глядя, как Риндан ставит на стол чашки, доукомплектовывая их чайником и тарелкой с пирожками.
— У нас пустоши Шарры просто близко. Вот они и перестраховываются.
— Боятся повторения?
— Вряд ли оно возможно, — я хмыкаю и все-таки отбрасываю плед, — столько времени прошло…
Максвелл не отвечает — лишь подвигает мне чашку, плошку с медом и некоторое время мы пьем чай молча. Но потом он все же нарушает тишину:
— Я сейчас ненадолго отъеду.
— Куда? — изумленно гляжу я на него, а затем на часы, — уже поздно!
— На работу. Наш разговор натолкнул меня на кое-какие мысли, — он глядит на меня и хитро улыбается, поймав вопрос на подлете, — расскажу, как вернусь.
Я киваю, вновь прячась за чашку. Действительно, какое мне дело до его планов?
Риндан уходит, когда часы показывают одиннадцать. Я провожаю инквизитора и, захлопнув за ним дверь, долго стою в коридоре, пытаясь разобраться с обуявшими меня чувствами.
Максвелл мне приятен, в этом нет сомнений. Мне приятны его забота, осторожное обращение — как с хрупкой вазой. Мне даже разговоры с ним приятны, в том числе и на рабочую тему.
Осознав, что до истины сегодня не дойду, я набрасываю на плечи шаль и возвращаюсь на кухню. Чашки с недопитым чаем стоят на столе. Я долго кручу в руках чашку Риндана, будто надеюсь выхватить из обрывков разрозненных эмоций на кухне что-то важное. Но мне не удается — букет приятен, в нем есть и тягостное ожидание, и надежда, и даже вера в какой-то светлый исход. Потянув носом, на некоторое время замираю, словно уловив в окружающем пространстве нечто чужеродное. Показалось? Скорее всего.
Тонкая эмоция. Еле заметная ниточка тревоги, опутывающая помещение. Волнуется из-за рабочих дел? Скорее всего — в текущее положение вещей это очень даже вписывается. Я бы и сама запереживала, но… мне не хочется.
А на работу завтра съездить надо. Несмотря на проведенную проверку нужно ещё раз лично отсмотреть сфабрикованные дела. И даже если для этого выделят инквизитора, я должна это сделать.
Я обязана понять логику происходящего.
Легкое настроение куда-то девается, уступая место собранности. Ехать сейчас куда-то, конечно, нет смысла — в ногах ещё нет-нет, да и чувствуется слабость. Я даже прогулку едва выдержала — и забота Риндана после нее была очень кстати. А вот завтра определенно нужно наведаться в крепость. Только оденусь потеплее.
Я долго сижу у камина в спальне, протапливая комнату так сильно, как только возможно. Затем меняю платье и шаль на свободную ночную рубашку и сажусь за стол, подвигая к себе стопку бумаги и переносное перо. Дома я обычно избегаю рабочих вопросов… хотя кому я лгу? Если нужно, то могу и ночь проторчать за правками и протоколами.
Текст строка за строкой ложится на чистый лист. Освобождая голову от накопленного, я вспоминаю отца, научившего нас с Адель этой нехитрой премудрости. Это как резерв, только проще: за освобождение отвечаешь сам.
Я вспоминаю все, что произошло там, в архиве. Каждое дело, открытое мной. Каждую строку, врезавшуюся в память. Каждое слово, нет-нет, да и оставшееся в воспоминаниях. Все, конечно, не вспомню, но что вспомню — то моё.
Вальтц тогда от меня не отходил. Держался рядом, хоть и осознавал, что радости от этого — никакой. Вежливо подавал папку за папкой, попросил включить свет…
Интересно, раньше он тоже с Ринданом работал? Судя по манере их общения, они были знакомы и до прибытия в Лаерж.
Когда огонь в камине прогорает, я включаю переносную лампу и пишу, пишу, пишу. Время неторопливо шествует мимо, оставляя меня в полусогнутом состоянии над исписанными листами бумаги. Разные дела, абсолютно разные… воровство, убийства, разбой, насилие, клевета… В какую сторону сфабрикованы показания, тоже неясно — это будет устанавливать королевская комиссия дознания, а это значит — снова допросы, бесконечные очные ставки и куча проблем.