— Дорогой подарок, Богдан: не отдаришься, а в должниках ходить — стар уже, — продолжая рассматривать меня, задумчиво произнес он, не трогая сабли.
— Я от сердца дарю, атаман, а не для отдарков, пусть разит в твоих руках врагов веры христианской — прими, не обижай отказом.
— А знаешь ли ты, парубок Богдан, сколько стоит такая сабля? — раздумывая о чем-то, спросил Иллар.
— А зачем мне то знать, атаман, наши жизни в твоих руках — разве они не дороже? — Сабля была дорогой, это было понятно даже мне. Пусть булатный рисунок был мелким, сабля блестела, а не отливала синевой, как настоящая дамасская сталь, но булатный клинок дешевым не бывает.
— А это как кто счет ведет, Богдан, — у разных людей и счет разным бывает. — Иллар вдруг улыбнулся, и его глаза потеплели.
«Господи, неужели пронесло?» Безразличие и апатия сменились желанием выжить и жить.
— А теперь слушай меня, Богдан, один раз скажу, а ты — хочешь запомни, а хочешь забудь. Кто там твоим языком и руками крутит — черт ли, ангел ли, — то и мне, и другим все равно. Плохо я знаю Святое Писание, но главное для себя запомнил. Говорил Господь наш: «По плодам узнаете их, не может плохое дерево дать хороший плод, а хорошее дерево плохой». Может, и не совсем так, но в главном то же. Твои плоды, Богдан, каждый из нас ой как внимательно рассматривать будет, ничего не спрячешь. А как увидит кто хоть червоточину малую на плодах твоих, так и конец твой, Богдан. Чего другим не заметят, тебе не простят. И никто тебе не поможет, а я и пробовать не стану… Возьму я твой подарок, Богдан, хоть и боком мне то вылезти может. Напомнил ты мне меня молодого, только я дурнее был. Ту науку, что я годами и кровью добывал, ты за день выучил — как о пень головой двинул, так и умным стал. Чудны дела твои, Господи, где бы такой пень для каждой головы добыть… — Он взял саблю из моих рук, выдвинул лезвие, любуясь клинком, потом решительно задвинул. — Но грех будет такой подарок без ответа оставить.
Слушайте меня, казаки, а кого нет здесь, тому передайте, — громко начал говорить Иллар, развернувшись лицом к людям, стоящим кучками на площади и живо обсуждающим последние события. — Был у меня джурой[5] мой сын Давид, но вырос, настоящим казаком стал. Негоже быть атаману без джуры, потому хочу я взять к себе в джуры парубка Богдана. Показал нам Богдан, что он духом тверд и рука у него верна, но не то главное. А главное то, что вышел Богдан за Правду на смертный бой, не спрятался за чужие спины, не стал ждать, чтобы другие за него Правды искали. Вот что делает казака казаком. Все остальное — пустое. Потому смотрите, казаки, на новика, спрашивайте, что должно, а потом скажите — берем ли мы Богдана в наше товарищество.
— Какой веры ты, парубок Богдан? А ну перекрестись. — Первым задал вопрос немолодой, но по-юношески стройный, чем-то схожий с вороном казак. Он стоял рядом с возом, на который уже уложили мертвое тело.
— Православной веры я, казаки. — Моя рука привычными движениями описала широкий православный крест.
— А то ты, Сулим, его в церкви почитай каждое воскресенье не видел! Чего его спрашивать, все мы его знаем, не со стороны парубок пришел. Молод он, ну так в казаки не за года берут, а что биться может — то мы все увидели. Берем его в круг, батьку! — Казак, крикнувший это, был где-то в тех же годах, что и Сулим, но в остальном — его полной противоположностью. Рано поседевший чуб и усы делали его старше, хотя и он, и Сулим вряд ли были старше атамана. По ширине он был как два казака. Даже широкая одежда не могла скрыть невероятной силы, которой была наполнена его сущность. «Остап Нагныдуб — первый после атамана», — пронеслась в голове Богданова подсказка.
— Берем, берем, — недружно поддержала большая часть собравшихся казаков. Троица приятелей Оттара угрюмо промолчала.
— Он не из казаков, надо ему прозвище дать, — опять выступил казак Сулим.
— Смотри, какой тонкий, а высокий. Назовем его Тычка.
— А как он через год пузо отъест? Нет, давайте лучше назовем Довгый.
— Да какой он Довгый, ты ж Михаила Довгого знаешь — о то Довгий. А этот будет Тычка.
— Да он левак, казаки! Всегда помню: и батога левой носил, и ножа с левой в дерево метал. А сегодня с левой руки биться начал — назовем его Шульга, казаки.
— Шульга, Шульга — то добре, будет Шульгой, — дружно поддержала большая часть.
— Подойди ко мне, Богдан Шульга, — торжественно произнес атаман, хотя я стоял рядом с ним, зачем-то извлекая из ножен не очень длинный кривой кинжал с широким лезвием, отблескивающим хищной синевой. Делая шаг в сторону атамана и приблизившись к нему почти вплотную, судорожно пытался вспомнить, что же он должен мне отрезать.