Нет, этот путь был заказан, подумал Петр Сергеевич. Он в жизни никогда никого не бил, а уж поднять руку на женщину — даже в самых благих целях и по ее подспудному желанию, — не смог бы никогда!.. Азбучные же истины о том, что все человеческие желания — а сексуальные особенно! — формируются в мозгу, вызвали у Катерины приступ хохота.
— Коль, я понимаю, что у тебя проблемы, но за дурочку-то меня держать не нужно! — говорила она. — И чего только мужики не придумают ради отмазки: мой про какую-то радиацию трындит, а ты уши с яйцами перепутал, — и ведь не расскажешь никому, засмеют.
— Шла бы ты лучше домой, — сказал Петр Сергеевич, взглянув на часы. — А то опять твой радиоактивный без водки не пустит.
Катя встала, вздохнула, выглянула в окно.
— Азиатка твоя там не сторожит случайно?
Вопрос был не праздным: Катерине уже и волосья рвали, и камнем в спину бросали, и даже в морду кислотой плеснуть обещали.
— Я, кстати, не пойму, — сказала она, застегивая в прихожей сапоги, — ты что, эту ведьму уже не пердолишь?
— Нет, — отозвался он. — Совесть проснулась.
— Ну, и дура, эта твоя совесть, — неожиданно зло сказала Катя уже на пороге. — И материально было бы получше, да и девка бы угомонилась.
Петр Сергеевич понял, что она имеет в виду навар на травке, но все же реакция показалась странной и не вполне адекватной.
— Не ревнуешь? — спросил он.
— Да как тебе сказать? Раньше тебя и на двоих нас хватало, а сейчас, как раньше с мужем, — через день, да и то с напрягом… Ну, бывай!
К концу недели Петр Сергеевич получил разрешение выгулять больного под бдительным оком санитара. Некоторое время ходили молча. Николай отвык от свежего воздуха, солнца, движения, да и слова, в сущности, все уже были сказаны. Утомился он быстро, присел на скамейку.
— Я тебя сигареты просил захватить, — сказал он. — Принес?
Петр Сергеевич протянул ему пачку “Примы”, тот закурил, жадно затянулся, расплылся от почти забытого удовольствия. Смотреть на это почему-то было неприятно.
— Скажи, ты зачем над девчонкой надругался? — спросил Петр Сергеевич.
— В каком смысле? — сначала не понял тот. — Над какой девчонкой? Над Муськой, что ли?
— Странное имя для узбечки.
— Вообще-то она таджичка, — уточнил Николай, закашлявшись. — А зовут ее как-то длинно, хрен запомнишь. Ну, а Муська — потому что мусульманка, муслимка, нехристь залетная.
— Ты на вопрос не ответил.
— Завязывай, братан, душу травить! Не знаю я, зачем… По пьяни. Все в моей жизни теперь по пьяни.
— Она мне проходу не дает, — признался Петр Сергеевич.
— Так в чем же дело? Трахнул бы ее — и все дела. Только смотри, не промахнись, — он как-то мерзко усмехнулся и сделал руками нечто не очень понятное, но явно двусмысленное и грязное. — Глядишь, и травку бы заработал, а то ломает меня что-то.
— Да, только травки тебе сейчас и не хватало… Рано тебе на волю, не дозрел.
— Поговори мне еще, — Николай опять закашлялся, загасил сигарету. — Не заберешь до понедельника — сбегу… Слушай, Сергеич, а ты, поди, никогда не курил?
— И тебе не советую.
— То-то смотрю, не идет совсем, зараза, — он поднялся со скамейки, подошел к дереву, плотно прислонился к стволу. — Ну, все, я готов. Разбегайся!
— Меня санитар перехватит, — предупредил Петр Сергеевич. — И будем с тобой в соседних палатах лежать.
Довод подействовал, Николай как-то сразу сник.
— Пойдем, — Петр Сергеевич взял его под руку, повел по аллее. — И давай договоримся: мы должны вести себя так, словно ты — это я, а я — это ты, иначе ты отсюда не выйдешь. И еще: будь поласковей с Шурой, кроме нас с ней, у тебя в этой жизни больше никого нет.
Петра Сергеевича разбудил среди ночи довольно странный, претендующий показаться вещим сон. Содержания он, увы, не запомнил; осталось лишь смутное ощущение чьего-то укора и собственной вины. То ли экзамен какой-то сдавал, то ли был на приеме у врача, то ли давал показания в суде, — в ушах звучало только: “Ты ведешь себя как глупое, неразумное дитя. Ты полагаешь, что случившееся — лишь жалкая и нелепая случайность… Но разве ты не сетовал, что для реализации твоих грандиозных научных планов одной жизни мало? Теперь же, когда тебе дана возможность прожить вторую, ты суетишься, рефлексируешь, а значит, и дара этого ты недостоин”.
Да, соглашался он, пожалуй что и недостоин. И принять его не могу, поскольку этим посягаю на чужую жизнь — пусть мелкую, ничтожную, пустую. Но я ведь не Господь Бог, не я давал ему жизнь, не мне и забирать. К тому же “грандиозность” моих научных планов, скорее всего, иллюзорна — это следствие фанатичного максимализма, вполне искренних заблуждений и переоценки собственных возможностей. Да, я действительно был уверен, что легко смогу доказать: общим для человечества праязыком был не санскрит, как полагает большинство, а диалект древнекитайского языка, возникший из подражаний языку животных и птиц. В глухих районах Китая до сих пор встречаются старики, способные понимать некоторых обитателей леса. Но это ровным счетом ничего не доказывает! Дело в том, что, по всей видимости, никакого общего праязыка у человечества вообще никогда не было: оно развивалось не от единения к хаосу, а как раз наоборот. И строительство Вавилонской башни — это лишь миф, сказка, исказившая на века ход научных исследований.