— Потому что ты маленькая. Тебе бы еще в куклы играть.
— Да?.. А когда в беседку меня затащил, ты об этом думал? Я ведь еще моложе была, дура влюбленная.
— Меня за это Бог накажет, — после паузы тихо сказал он.
— Он тебя уже наказал! — в глазах ее появилась злость. — Во дворе говорят, ты на головку ослаб: людей не узнаешь, пить бросил… И вообще, нужен ты мне больно, козел вонючий!
— Молодец, — искренне похвалил он. — Правильно, давно бы так.
Она выбежала из квартиры, громко хлопнув дверью. Потом вернулась, бросила на мокрый пол какой-то небольшой сверток и в приступе ревности, обиды и какой-то почти звериной ярости пообещала: “Я твоей жирной сучке глаза выколю, так и знай! Или скажу своим — ее на ножики поставят”.
И тут Петр Сергеевич вдруг вспомнил пророчества цыганки, показавшиеся ему совершенно безумными: еще в той, другой жизни, два дня назад… А ведь выколет, подумал он и, схватив за руку эту юную мегеру, втащил в коридор.
— Ты прости меня, девочка, — сказал он и погладил ее тыльной стороной ладони по голове. — Я очень перед тобой виноват, очень… И ты права: со мной действительно что-то случилось, я теперь другой человек. Уж лучше ты мне глаза выколи, я это заслужил.
Она заплакала, стала в отчаянии барабанить своими детскими кулачками в его грудь и завыла по-бабьи:
— Коленька, ты только подумай, ну кто еще тебя, дурака, так любить будет?.. Я же ради тебя на все пошла, меня даже родители прокляли. Отец тебя убить собирался, ты же знаешь: я его в доме закрыла, а когда он вышиб дверь, руку ему правую прокусила… Коль, я не могу без тебя!
“Как все-таки легко здесь бросаются чужими жизнями, — подумал Петр Сергеевич. — Что убить, что глаза выколоть”. А вслух сказал, показав свои грязные руки: “Ты хоть в квартире мне прибраться разрешишь? Сто лет собирался”.
Дитя Востока восприняла его слова как форму примирения: встала на цыпочки, чмокнула его в щетинистую щеку и убежала.
Петр Сергеевич развернул оставленный ею сверток, понюхал. Запах был незнакомый, дурманящий. “Ох, не посадили бы меня в каталажку раньше, чем я смогу вернуться назад”, — подумал он.
…То, что раньше было его телом, лежало, туго спеленутое простынями в шестиметровой палате — маленький, лысый, тщедушный и глубоко несчастный старик. “Неужели это я?” — с брезгливым ужасом подумал Петр Сергеевич. Он помнил, разумеется, сколько ему лет и эту лысину с жидкими седыми волосенками, и это серое морщинистое лицо видел как минимум раз в день, во время бритья. Но ведь человек себя не знает! В зеркале — образ, иллюзия, миф; ты видишь лишь то, что готов увидеть.
Петр Сергеевич медлил, поскольку исходная идея трещала по швам. Он несколько дней добивался, чтобы его пустили к больному, — не из сострадания, разумеется, ибо сам виноват, алкаш чертов! — а из элементарного предположения, что ситуация может быть исправлена лишь при условии, что они будут находиться рядом. Если чудо (нелепица, ошибка природы, сбой программы) произошло один раз, почему бы ему не произойти во второй? Придется снова сталкиваться лбами — нет проблем, он готов… Вернее, раньше был готов, а сейчас уже полон сомнений. Он что, действительно так жаждет возвращения в это старое, дряхлое, обреченное тело? Петр Сергеевич стыдился этих мыслей, но поделать с собой ничего не мог.
Стул под ним скрипнул. Больной проснулся, открыл глаза. Сначала в них было полное безумие, потом ужас, потом — стремительно нарастающие злоба и ярость.
— Отдай! — тело ворочалось, тщетно пытаясь освободить руки. — Отдай, сука! — и тут же залп трехэтажного мата, от которого даже стекла в окне задрожали.
— Бери! — спокойно сказал Петр Сергеевич.
Тот сразу как-то сник, взгляд стал растерянным и жалким.
— Где я? — спросил он тихо и уже совсем шепотом, жалким и умоляющим, добавил: — Зачем ты меня забрал?..
— Нет, дружок, это ты забрал мое тело, — уточнил Петр Сергеевич. — Лбом своим стоеросовым.
— Я не помню, — ответил тот. — Совсем ничего не помню. Очнулся в больнице, а у меня руки чужие, ноги чужие, морда старая. Во, думаю, допился… Слышь, будь человеком, давай все назад переиграем!
Никакой жалости к этому дремучему люмпену, угодившему в капкан его старческой оболочки, у Петра Сергеевича, разумеется, не было и быть не могло. Впрочем, как он теперь ясно и окончательно понял, не было и выбора.
— Давай, — кивнул он.
— Как?! — больной напрягся, сделал попытку приподняться. — Я очень хочу, а как?
— Понятия не имею. В любом случае это перспектива дальняя, для начала тебе нужно выйти отсюда… Ты ведь не хочешь закончить свою жизнь в психушке? Да еще в отделении для буйных.