Вера Петровна долго молчала, размышляла над словами мужа. Нарисованная им перспектива семейных отношений, конечно же, ее не устраивала, с ее-то прямой, честной натурой, но она понимала, что требовать от него большего бесполезно, – он уже не изменится. Очевидно, ей остается только делать что он хочет. Особенно теперь, когда Света беременна... Что ж, пора обсудить с ним и это.
– Ладно, Ваня, – молвила она примирительным тоном. – Ты прав в одном – нам поздно что-либо менять. Давай доживать век вместе. Тем более с дочерью у нас возникла проблема, которую мы же сами с тобой создали. Нам вместе и расхлебывать!
– Это какая еще проблема у Светы? – встрепенулся Иван Кузьмич. «Похоже, меня ждет еще один сюрприз», – мелькнуло у него в голове.
– Не послушались они нас с Михаилом, не стали ждать его возвращения. Словом, внук у тебя будет, Ваня.
– То есть... как это? Беременна она, что ли? – пробормотал ошеломленный Григорьев. – Хороша же наша тихая, послушная дочь!
– А чего ты ждал? – перешла в наступление Вера Петровна. – Сам их толкнул на это. Разве не ты запретил им пожениться? И меня втянул, – побоялась я, убьют его и Света рано овдовеет. Все твоя черствость, нежелание понять и пожалеть других, даже собственную дочь!
– Опять ты за свое! – вновь вскипел Иван Кузьмич, но тут же сдержался, боясь испортить с трудом вроде налаженные отношения с женой. – Не знаешь ты меня до сих пор, хоть и прожили мы вместе долгие годы. Я ведь смотрю на вещи намного глубже, чем ты, и вижу дальше. Разве стал бы я тем, что есть, если б был как все?
И объяснил самодовольно:
– Хотел только оттянуть, ну и по возможности разрушить их союз, потому что люблю дочь и хочу дать ей все лучшее в жизни. Вот с Олегом не было проблем! Выйди она за него – помог бы ему подняться как можно выше, с его-то биографией и данными. Михаил – дело другое: у меня на него имеется вся информация, только не говорил. – Лицо его приняло скорбное выражение. – Отец его имел небольшие заслуги, погиб при исполнении служебного долга; но дед – бывший белогвардеец, расстрелян в тридцать седьмом. – Сделал паузу и продолжал так же враждебно: – Да это еще полбеды. Михаил правду сказал о своем происхождении: он действительно со всех сторон потомок самых аристократических фамилий России. Это установлено точно.
– И что же? Что в этом плохого? – как эхо отозвалась Вера Петровна.
– Все-таки дурочка ты у меня, непрактичная, – без злой бы обругал ее Иван Кузьмич – Ну как ты не понимаешь? У него же куча родственников за границей! Эмигрировали от революции и отнюдь там не бедствуют на фамильные капиталы. Даже в Америке полно! А тут и одного достаточно, чтобы повсюду красный свет зажгли! Даже я ничем помочь не смогу. Поняла теперь, какая их жизнь ожидала?
– Все, значит, рассчитал. Только их чувства не учел. Доволен? – горько упрекнула его Вера Петровна.
Ум ее воспринимал практический смысл доводов мужа, но душа категорически их отвергала.
– Опять не поняла ничего! Теперь ясно, почему дочку не сумела воспитать. В тебя она такая распущенная! – разъярился Григорьев – он не мог больше владеть собой. Годами сдерживаемая, загоняемая в глубь горечь прорвалась наружу. – Душа у тебя нежная, отзывчивая. Это ты так считаешь. А я говорю – слаба на передок! И дочь вся в тебя! По твоим стопам пошла! – И умолк, кипя и негодуя.
Когда остыл немного, почувствовал недовольство собой и горечь: выдал себя и прощен вряд ли будет.
Веру Петровну потрясло сделанное открытие. По некоторым признакам она и раньше подозревала, но теперь убедилась: муж знал, знал все с самого начала...
Немного придя в себя, прошептала едва слышно:
– Так ты столько лет прикидывался... а сам обо всем догадался?..
– А мне и догадываться нечего было! – признался запальчиво. – Ты что же, шило в мешке думала утаить? В деревне секретов нет! Старик Ларионов видел, как он к тебе бегал. И я не дурной – сразу понял; бросил он тебя, вот ты ко мне и прибежала. А потом мне и Дешка Савельев рассказал.
– Так как же, Ваня, ты меня принял, ни словом не попрекнул? Это при твоем-то самолюбии!
– Что ж, растолкую тебе, раз на то пошло. Может, поумнеешь. Баба ты совестливая, с душой, из себя видная, мне пришлась по душе. Хозяйка хорошая. Зачем рисковать? Вон сколько карьеристок, нерях, ну и... всяких там распущенных кругом вертится... Разве наперед их разгадаешь? А тебя я знал. – Перевел дыхание и со спокойным цинизмом продолжал саморазоблачение: – Чужой ребенок мне был не помеха. Знал – привяжет он тебя ко мне намертво. Вообще-то я не люблю сопливое племя, но без ребенка нет семьи. А мне нужна была семья – крепкая, образцовая. – Снова умолк, поглядел на нее с саркастической усмешкой.
– Да ты... не человек ты, Ваня, ты... компьютер, – произнесла Вера Петровна как-то отчужденно, бесстрастно. – Неужели никогда не любил Свету, раз знал, что она не твоя дочь, а только разыгрывал... и отца образцового?
– Нет! Никогда не поймешь ты мою душу! Видно, тебе это не дано, – с грустным самодовольством возразил Григорьев. – Разве отец ребенка – кто зачал? Нет! Всем известно – кто воспитал. А Светочку люблю как родную дочь. И ничуть не ревную ни к тебе, да и ни к Розанову. Знаю – я лучше его, во всех отношениях. Вон – мыкается один. Меня-то бабы любят!
Высказав все, что накопилось за долгие годы, Иван Кузьмич, почувствовал облегчение и успокоился. Для его холодной, расчетливой натуры главное – сохранить видимость мира в семье. Подавленное молчание жены он расценивал как полную утрату способности к сопротивлению; теперь он и воспользуется трудным положением, в котором оказались его женщины. Покровительственно взял притихшую Веру Петровну за руку, заключил со спокойной уверенностью:
– В отношении Светы никакой трагедии не вижу. Во-первых, есть отличный выход – медицинское вмешательство. В Кремлевке прекрасные условия, избавиться от ребенка можно совершенно безопасно для здоровья. Во-вторых, если захочет – пусть рожает! Ребенок наш, и никому нет дела, что у него в жилах голубая кровь. Огласки я не боюсь, сейчас не патриархальные времена. А Светочка без хорошего мужа не останется. Ты нашла, а она – тем более. Давай-ка лучше спать, завтра все-таки рабочий день. – С этими словами Иван Кузьмич слегка пожал ей руку, повернулся на бок и быстро уснул – будто и не было нервного, тяжелого объяснения.