– Я, знаете ли, не намеревался совершать полный обход. Так, зашел по-соседски в обеденный перерыв, я служу неподалеку. – и Базанов с галантностью заговорщика развернул перед пожилой дамой свое министерское удостоверение. – Как говорится, не хлебом единым… Вот меняю пищу материальную на духовную. К тому же и экономия.
Музейная дама ощутимо подобрела и сменила менторский тон на доброжелательный:
– Еще бы, на наши-то с вами зарплаты. А вас, я смотрю, заинтересовал этот драгоценный убор? Случайно или увлекаетесь чем-то историческим?
И тут Базанов шестым чувством уловил некоторую для себя надежду и отважился:
– Не то чтобы случайно, а вдруг вспомнился один сошедший сверху слух, – и ощутил себя охотничьей собакой, идущей по следу медведя прямо в берлогу. – Якобы некие шутники явили вашу ценность президенту для символической коронации. Или это была другая шапка, та, что предназначалась малолетнему Петру?
Базанов нарочно усомнился в том эпизоде сплетни, который касался лишь варианта пресловутой шапки, подчеркивая тем самым несомненность ее изъятия из Палаты и свою осведомленность. Уловка сработала, и дама-смотрительница, как бы ища его сочувствия, разразилась возмущенными репликами:
– Это было форменное безобразие! Кощунство! Беспредел властей, если говорить современным языком. Но что могли поделать мы, подневольные и зависимые? Мы, которые не позволили бы себе и прикоснуться к этой всемирно значимой ценности без надлежащего оборудования! А им что? Хвать лапищами и потащили. Пятна, жир от рук! Варвары безбожные!
– Так над которой все же шапкой надругались варвары? – уточнил Базанов после долгого патетического ответного монолога, выражавшего его полное согласие и сочувствие.
– Над этой самой и надругались! – И дама энергично указала мизинцем на раритет за стеклом. – Именно что надругались! – Последнее слово она произнесла с особым смаком.
Они перекинулись еще парой реплик, порицающих подобное нахальство власть предержащих, и дама пошла своей дорогой прочь. А Базанов еще раз склонился над шапкой. Глаголи влево, значит. А вот самый камень посмотреть он все же не успел. И Ан —
дрей Николаевич перевел взгляд. Так и есть. Изумруд, чистый и овальной формы, но и только. Базанов долго в него вглядывался, пытаясь рассмотреть внутри камня неизвестно что или кого. Не добившись успеха, Андрей Николаевич собрался уже было прочь, вздохнул напоследок и неизвестно зачем прошептал с укоризной взявшиеся из недавней памяти слова: «Вот тебе и дар, и печать Святого Духа!» И тут же в глубине изумрудных волн возникло стремительное возмущение, сковало взор и мысли, растеклось и разрослось вширь, и взяло Базанова в плен. Из золотого гнезда на него таращился теперь страшный глаз змеи. И именно в этот момент, проваливаясь в его жуткую пропасть, полную обжигающего, колкого льда, Базанов осознал, что всё в «глупом письме» правда, и до конца.
Глава 6
«Рабочий и колхозница»
Приветственная речь грозила затянуться. Тягомотов разве коротко скажет?! Но и торопить выходило не политкорректным, как любил выражаться его помощник Альгвасилов. Впрочем, бог с ним, Тягомотов министром получился неплохим, и культура при нем несколько воспрянула от рахитичного состояния, а кое-где даже стала процветать. Да и во все времена культурные начальники обожали поговорить, было бы кому слушать. А тут целая толпа и еще корреспонденты – газетные и от телевидения. Ермолов, подумав немного, поощрительно улыбнулся министру. И чуть было не переступил с ноги на ногу, уж больно долго пришлось стоять. Но и спохватился. Пребывать на этой церемонии, как и на всякой иной, Ермолову полагалось монументально-неподвижно. Он вспомнил о египетских фараонах, вздохнул про себя. Тем счастливчикам все же доставалось какое-никакое, а седалище. И тут же устыдился. Мало, что ли, бед на его голову, а он переживает по пустякам. И Ермолов снова улыбнулся. И тотчас пожалел о собственной опрометчивости. Тягомотов воспринял двойное поощрение и, кажется, теперь вознамерился блеснуть дополнительным красноречием. Ну что ж, все справедливо. Раз уж ты глава целой страны, думай, что делаешь, а нет, так терпи.
На центральный парковый цоколь бывшего ВДНХ, только что новый, с иголочки, водружали «Рабочего и Колхозницу». И по случаю воскрешения прославленного монумента собрали торжество. Спасение «железной» парочки, будто играющей в ручеек при помощи примитивных орудий труда, с недавних времен было умышленно превращено им, Ермоловым, во всегосударственное и всенародное мероприятие. Собирали пожертвования, больше для виду, конечно, коммерческие типографии опорожнились штабелями открыток и альбомов с Верой Мухиной и без нее, и с гигантским символом провалившегося народовластия на самом главном, переднем плане. Популярные ведущие авторских программ разражались – кто славословиями, кто скандальными разоблачениями, в прямой зависимости от идейной ориентации спонсоров. Не менее популярные композиторы не мешкая жарили наперегонки песни и рэп-скороговорки, опять же в честь разнополой монументальной группы, или же неприличными, но очень окупаемыми намеками этой чести лишая. А он, Ермолов, словно цирковой фокусник, снова отвлекал внимание зеваки-обывателя, доставая кролика из цилиндрической шляпы за бесконечно длинные уши, и запускал карточный фейерверк.
А только скульптурная группа после чудовищных усилий реставраторов и впрямь стала хороша. Хоть день и выдался по-зимнему пасмурным, но Рабочий и его Колхозница оба сияли свеженачищенной гладью металла и возрожденным, полузабытым энтузиазмом бесплатного труда. Но если уж России по-прежнему суждено во веки веков остаться империей, то и такой символ сойдет, главное, чтобы был покрупнее и подороже. Подле творения маялся в последней нерешительности митрополит Мефодий, будто никак не мог отважиться, хотя все давно уж было определено. Освятить атеистический союз стальных гигантов вроде бы получалось моветоном, но просил лично Ермолов, и Владыка поддержал. Негоже Истинно Православной оставаться в стороне, когда в обществе черной дырой зияет ничем и никем не занятая идеологическая ниша. И если не святой крест, то мало ли кто захочет поторопиться ее застолбить. Тут ведь можно ожидать и национал-коммунистов, и скинхедов-капиталистов, и даже последователей учения Мао. И вот Мефодию пришлось утруждаться с кадилом. Но на то и благие цели, чтобы ради них совершать компромиссные до беспринципности поступки. Как говорится, Бог простит.
Подумал о митрополите, и на ум, издерганный и перемученный, тут же пришел и отец Тимофей. Позавчера еще Ермолов вернулся из поездки по Сибири, только приехал и без промедления сам вызвал духовного отца в Горки, и вовсе не оттого, что напомнил Альгвасилов. Вызвал по своему почину, потому что позвать на помощь более получалось некого. А что уж он застал в последней своей крепости, Ермолов и сейчас вспоминал с содроганием, хотя самое страшное уже прошло. И страшно было не то, что от него скрыли, – пугала собственная его абсолютная беспомощность при абсолютной почти власти. Допустим, отец Тимофей – все же духовного звания человек, а вот как могла его Женя?! Да вот так и могла. И правильно сделала, честно признался сам себе Ермолов. Тут уж надо выбирать, кто ты прежде всего есть. Отец взрослой дочери или Президент Всея Руси.
Он заподозрил неладное, уже когда Лара не выбежала его встречать. А выбегала всегда. Именно выбегала – не выходила, даже когда стала совсем большой. И именно в эти мгновения Ермолов и ощущал в совершенной полноте, что вернулся не куда-нибудь, а домой. А теперь навстречу вышла одна Женя, и как-то смущенно и вызывающе посмотрела на него, и ничего не сказала, и он видел – готова расплакаться. А ведь Евгения Святославовна, дочь дипломата и жена дипломата, как никто другой умела держать себя в руках. И что бы вокруг нее ни происходило, а происходило за годы их семейной жизни многое, никакие обстоятельства не могли вывести ее из мудрого равновесия. Ермолов тут же и приказал всем окольничим удалиться и, желая непременно тотчас все разъяснить, спросил:
– Что случилось? Где Лара? – и понял, что оба вопроса тесно связаны между собой.
– Она больна, – только и сказала Женя и снова замолчала.