Вдруг она почувствовала, что кто-то тронул ее за плечо и кто-то встревоженно и ласково ее спросил:
— Что с тобой, милая? Что, ягодка, стряслось?
— А? Что? — оглянулась Варя. Сзади стояла Степанида Николаевна, мать Андрея.
— Тетя Степанида, меня мать прокляла! Из дома выгнала… — зарыдала Варя.
— Мамочка, не плачь! Мамочка, не плачь! — цеплялся за нее Костик, обливаясь слезами.
Степанида Николаевна обняла Варю за плечи.
— Пойдем к нам, ягодка. Не тужи, всякое в жизни бывает. Найдешь, где голову приклонить, у нас поживи, места хватит.
Степанида Николаевна прижала к себе Варю и повела через улицу в дом.
После того как Олешиха выгнала Варю, Алексей Филиппович почти перестал бывать дома. Теперь он уходил на работу чуть свет: проснется, наскоро поест, что придется, — и на ферму. Он даже обедать домой не приходил, сунет в карман кусок хлеба, пару луковиц, пару яиц да бутылку молока, на ферме и поест. Конюхи подшучивали над ним:
— Что, Олеш, уж не надумал ли разводиться со своей старухой?
Алексей Филиппович отмалчивался.
Олешиха проснулась, когда муж собирался на работу, но тихо лежала на печи, делая вид, что спит. Когда он ушел, она и вправду заснула. Встала поздно. Нехотя затопила печь, согрела воду для скотины и села прясть. Больше делать было нечего. Варить для себя одной не хотелось, можно и творогу поесть. В избе было тихо, скучно.
«С Варварой-то я, видать, через край хватила, — тоскливо думала Олешиха. — Единственную дочь из дома выгнала. Уж неделя прошла, как она у чужих людей живет, в родной дом и носа не кажет. Обиделась. А ну, совсем не вернется, что тогда? Олеш ходит туча тучей, да и самой-то мне сидеть дома одной тоска смертная. С Костиком все веселее было. Хороший парнишка, что зря говорить. Да и Варя по дому помогала, деньги никогда не прятала — бери, коли нужно. Может, надоест по чужим людям скитаться, придет, попросится домой… Ох, скорей бы уж».
Олешиха зевнула, перекрестила рот и снова принялась прясть.
Медленно тянулось время. Дрова в печи прогорели, перестали потрескивать. От тишины звенело в ушах.
— К Даньчихе, что ли, сходить? — вслух сказала Олешиха. — Посижу, глядишь, и день скорее пройдет.
Она закрыла печь и вышла из дому.
Даньчиха лежала на западне, тяжело дышала.
— Захворала, Евдокимовна? — участливо спросила Олешиха, подходя к старухе.
— Ох, хвораю, — с трудом ответила та. — Душит меня что-то, спасу нет. В груди словно жаба какая сидит, дышать не дает.
Олешиха присела рядом, вздохнула.
— Сглазили тебя, Евдокимовна. Не иначе — злые люди болезнь на тебя напустили.
— О-ох, и не говори. Нынче всякие люди встречаются. Я и раньше хворала, да на ногах держалась, ковыляла потихоньку, травами спасалась. А теперь вот прихватило, никогда так не было.
— А мне скушно одной, — призналась Олешиха, — день-деньской сижу, перемолвиться не с кем. Старик придет вечером, сядет как пень, слова из него не вытянешь. Злится за дочь.
Она зябко повела плечами.
— Холодно у тебя в избе, Евдокимовна. Я тебе сейчас печь затоплю.
— Затопи, Паладь, затопи, родная. Да травушки мне завари. Есть у меня в подполье травы от кашля. Выпью, так, может, полегчает, господь бог не даст умереть. Как зайдешь в подполье, так увидишь сбоку на полочке травы горсточками связаны. Крайнюю с правой руки возьми. Цветочки желтые. От всех болезней.
Олешиха принесла дров, затопила печь. Со дна кадки начерпала ковшом воды, поставила в чугунке к огню и снова присела возле Даньчихи.
— Может, сварить чего? — спросила она.
— Ничего не хочу, Паладь, — тихо ответила старуха. — Второй день крошки во рту не было, и есть не хочется. Как травы выпью, так, глядишь, и полегчает.
Олешиха спохватилась:
— Ох, про траву-то я и забыла!
Она слазила в подполье, вынесла пучок сухой травы с желтыми цветочками.
Даньчиха слабо махнула рукой.
— Там на шестке горшок стоит. Да накрой чем-нибудь, пусть попреет.
Олешиха вытащила из печки чугунок. В нем бормотала вода. Перелив воду в горшок и кинув в него травы, Олешиха стала искать, чем бы покрыть горшок. В углу на столике увидела темную дощечку и покрыла ею.
Даньчиха, казалось, задремала. Прошло с полчаса, и она открыла глаза.
— Заварилось уж, наверно, Паладь. Нацеди в кружку, пока горячо. Горячо-то лучше.
Олешиха открыла горшок. И тут с дощечки, которой он был накрыт, отлепилась и шлепнулась на пол то ли картонка, то ли листок плотной бумаги, Олешиха не разобрала. Она подняла бумагу и подошла с нею к окну, да так и села.