Вдруг Варя заметила старую люльку, которая висела посреди горницы на длинном, свежеоструганном березовом шесте, другой конец которого был просунут в кольцо железного крюка, ввернутого в потолок.
«Отец повесил», — благодарно подумала Варя.
Она встала с постели, накинула халатик, распеленала ребенка.
Мальчик открыл черные глазки и быстро-быстро засучил пухлыми смуглыми ножками. Варя пальцами пощекотала голый животик. Мальчик, пуская пузыри, широко улыбнулся беззубым ртом. Варя подхватила его и подняла над головой.
— Да какие мы хорошие! Да какие мы черноглазые! — приговаривала она.
Мальчик серьезно и внимательно смотрел на нее сверху.
— Ну, почему ты молчишь? Как же тебя зовут? Саша? Боря? Может быть, Ваня или Игорек? Нет, наверное. У цыган небось свои какие-нибудь имена. Но как же мне тебя звать? Павлик? Юрик? Может быть, Костик?
При последних словах ребенок опять улыбнулся.
— Костик! Костик! — обрадовалась Варя. — Будешь Костик!
В это время в избу вошел отец.
— Тятя, зачем ты люльку повесил? Не сегодня завтра за Костиком, мать вернется. Я его пока Костиком назвала.
Алексей Филиппович положил на дно люльки чисто оструганную дощечку, которую принес с собой.
— Еще неизвестно, когда за твоим Костиком мать придет, — возразил он. — Не будешь же ты его все время на руках носить, руки оторвутся! А когда мать заберет его, люльку вынести недолго. Ну, ладно, я пошел…
С печки, кряхтя, слезла Олешиха. Словно не замечая люльки, она прошлепала босыми ногами к столу, перекрестилась на икону. Все так же молча она подошла к печи, нащепала лучины и, наконец, не выдержала. Бросив на дочь косой взгляд, проговорила:
— Люльку успела повесить? Твоя затея? Ты отцу велела?
Варя подошла к матери, положила руку ей на плечо:
— Не сердись, мама. Не могла же я оставить ребенка под дождем. Да ты и сама не бросила бы его…
— Ладно, — оборвала ее мать. — Молода еще меня учить. Сходи-ка лучше за водой.
Варя с готовностью схватила ведра.
— Ты пока присмотри за Костиком, — попросила она и, выходя, слышала, как мать буркнула то ли «сейчас!», то ли «как раз!»
Все утро Олешиха молча пряла шерсть, искоса поглядывая на дочь.
Варя принесла воды, подмела пол, покормила Костика, нянчилась с ним и тоже молчала.
Только в обед, забалтывая пойло для скотины, мать, не глядя на Варю, заговорила:
— Вот ты небось думаешь, что я злая. Обижаешься: на мать.
— Не обижаюсь я… — нехотя отозвалась Варя.
— Послушай меня, дочка, — ласково продолжала мать. — Я больше тебя жила на свете, лучше знаю жизнь. Ведь ты еще молодая, тебе замуж выходить. Подумала бы о том, кому ты будешь нужна с чужим ребенком. Вдруг цыганка не вернется?
Варя молчала. Олешиха вылила в ведро горячую воду из чугуна, выпрямилась и, вытирая руки о фартук, заговорила уже сердито:
— Позору не оберешься. Пойдут разговоры: мол, у Олешихи одна дочь, и та в девках сидит, цыганенка нянчит!
— Перестань, мама! — с досадой сказала Варя.
— Нечего мать обрывать! Больно гордая стала. А бог-то гордых не любит, ох, не любит. Накажет он тебя, помяни мое слово!
Варя накинула на плечи платок, вышла из дому. Немного постояла в огороде, глядя на Иньву, и решила сходить в магазин, купить ситцу и фланели Костику на пеленки.
Выходя из магазина, Варя встретила Николая Степановича.
— Здравствуй, Алексеевна, здравствуй, — председатель крепко пожал Варину руку и долго тряс ее в своих ладонях. — А ну, покажись, какая стала! Целый год не виделись. Вчера я тебя и не рассмотрел как следует.
Он оглядел Варю добрым взглядом:
— Невеста да и только!
Варя застенчиво улыбнулась.
Она помнила Николая Степановича с детства. Более десяти лет был он председателем сельсовета. Колхозники уважали председателя — старый коммунист, воевавший еще в гражданскую, он с каждым умел поговорить, дать дельный совет, помочь в беде.
— А мы тебя ждали, — продолжал Николай Степанович. — Ты что же, насовсем приехала?
— Насовсем.
— Вот это хорошо. Мы как раз новую школу поставили. Старая тесновата стала, и углы начали гнить. Теперь двухэтажную подняли. С этого года будет не начальной, а неполной средней.