– Почему же Адамов, если это он, конечно, вдруг захотел убить бывшую пациентку? За что?
– А ч-черт их, психов, р-разберет! Ты бы видел те... тело... как будто мясник орудовал. Ужас... И печенки нету! А у той медсестры он сердце вы-вырезал. Ты как считаешь, но... нормальный человек на такое с-способен? Я его у-убью! Менты доктора допро-сили и отпустили, им улик недостаточно. О-откупился дядя! От Кольки К-крюкова не откупится. Мы с Раисой...
Он залился пьяными слезами. Видимо, снова вспомнил о ребеночке, которому не суждено было родиться.
Сыщик вышел из дома Крюковых с тяжелым сердцем. Неподдельное горе гореловского «магната» глубоко его тронуло, возможно, из-за Евы. Он чувствовал правоту Николая в его стремлении во что бы то ни стало наказать зло, вторгшееся в его жизнь. Пусть Крюковы ругались, дрались, изменяли друг другу – это был их способ совместного существования. Смерть, да еще такая жестокая – слишком суровая кара за семейные неурядицы, Раиса ее не заслужила. Кто знает, как развивались бы отношения супругов, появись на свет тот самый долгожданный ребеночек?
Смирнов не задумывался о детях применительно к себе. Вопрос – иметь их или не иметь? – перед ним никогда не стоял. Он с детства вышел «на тропу войны», как шутила его мама, и это наложило отпечаток на его судьбу. Сначала суворовское, потом десантное училища, казармы, скупое на эмоции мужское братство, боевые вылазки, изнурительные засады, изматывающие марш-броски – все тяготы армейской службы закалили его, подготовили его тело и душу к иной реальности, где никого не щадишь и сам не ждешь пощады. Ранняя отставка, возвращение в столицу бросили его из одной опасной среды в другую: работа охранника, телохранителя, частного сыщика в условиях криминальной Москвы была ничуть не благополучнее. Она имела определенную специфику, и только. «Свои» перемешались с «чужими» так, что не отличишь.
Какие уж при подобной профессии дети! Малыши не должны жить в страхе. Они нуждаются в тепле и заботе, надежном доме, родителях, которые не рискуют ежеминутно получить пулю или напороться на нож.
Иногда Славка приходил к заключению, что безопасности в этом мире не бывает – ни для кого. А иногда ощущал такую полную, всепоглощающую безмятежность... словно становился неуязвимым и всемогущим, недосягаемым для зла и смерти. Какое-то очень древнее, языческое чувство подсказывало ему, что это нелогичное, необъяснимое умом божественное состояние и есть истинная его, Славки, суть. Отсюда он черпал свое бесстрашие и свой неистребимый оптимизм. Что бы ни случилось...
Он снова подумал о Еве. Однажды, на заре их влюбленности, они заговорили об этом. Тогда Ева рассказала, что греческий бог войны Арес и богиня любви Афродита были не только двойниками, но и любовниками.
Ева...
Смирнов подошел к машине, но не спешил садиться за руль. Он закурил, выпуская дым в густую черноту воздуха. Стало совсем темно. Угрюмо шумели сосны...
Домой он вернулся после полуночи. В квартире стояла враждебная тишина.
– Вторая ночь без Евы... – прошептал сыщик.
Неясное беспокойство охватило его и не отпускало. Запах «чужого» раздражал ноздри. Это появилось у Смирнова с рождения: обостренное чутье на «чужих». Он замер...
Глава 20
Слабый огонек свечи едва рассеивал мрак. Стены темницы поражали толщиной – Ева не видела их, она знала. Только мощные, старые стены, сложенные много лет назад, могли создавать ощущение такой полной изоляции, оторванности от всего земного – света, звуков, дыхания жизни. Застоявшийся воздух отдавал сыростью, запахом камня, столетней пыли и дыма. Холод пробирал до костей.
Свеча в стеклянном сосуде стояла высоко в нише, под самым сводом потолка, чадила. Ева не смогла бы до нее добраться, даже если бы цепь позволила. Это ужасное открытие Ева сделала недавно, когда сознание достаточно прояснилось, чтобы воспринимать окружающее, – она была прикована к стене тяжеленной железной цепью. Такое ей приходилось видеть только в кино. Ржавые звенья в палец толщиной при каждом ее движении издавали глухой звон, железное кольцо охватывало запястье. Чуть свободное, оно весило не меньше килограмма. Во всяком случае, так казалось Еве. Она попыталась вытянуть кисть руки из кольца, но только поранила кожу и расплакалась от собственного бессилия. Как она здесь очутилась? Почему прикована цепью?
Голова болела, в груди саднило, глаза, будто засыпанные песком, пекло. Ева замерзла, хотя была одета во что-то длинное и темное, бархатистое на ощупь. Постепенно она рассмотрела свой наряд: нечто наподобие маскарадного костюма – старинное платье с кружевным воротником, широкой юбкой и пышными рукавами. Она силилась вспомнить, зачем надела его, и не могла. Мысли натыкались на невидимую преграду, рассеивались.
Ева принялась изучать место своего заключения, насколько позволяли длина цепи и скудное освещение. Цепь волочилась за ней по каменному полу... просто глазам не верилось! В помещении не было окон, только пара ниш, в одной из которых стояла свеча. Дверь с полукруглым верхом потемнела, потрескалась от старости, но Ева не обнаружила зазоров между дверным полотном, стенами и полом. В старину умели плотно пригнать одну деталь к другой. Если бы не заброшенность и запустение, Ева подумала бы, что ее заперли в монастырской келье. С другой стороны, сырость, затхлость и глухая, какая-то ватная тишина больше напоминали глубокий подвал.
В одном углу стоял накрытый пыльными тряпками топчан, на котором Ева пришла в себя; в другом – грубо сколоченный стол. На столе – глиняная посудина с какой-то жидкостью. Еву мучила жажда, но выпить подозрительную жидкость она не рискнула.
– Кажется, я сплю, – неуверенно пробормотала Ева. – И мне снится все это, навеянное легендами старой Англии. Будто я – тайная узница Тауэра или ожидающая казни заговорщица. Разве наяву такое бывает? Откуда взялось это платье, эта жуткая цепь? Что со мной происходит?
Звук собственного голоса оглушил ее. Мысль о казни вызвала легкую панику. Ева еще раз ощупала свою одежду. Ничто не изменилось: тот же жесткий корсаж; та же широкая, спадающая складками юбка; те же кружева, рукава с разрезами...
– Э-э-эй! – крикнула Ева. – Э-э-эй! Кто-нибудь?! Помогите...
Получилось хрипло, сипло и жалко. Вопль смертельно испуганной женщины. На который, естественно, никто не отозвался.
«Должен же здесь быть хотя бы тюремщик? – подумала она. – Иначе я умру от голода».
Мысль о голодной смерти сменили мысли о крысах, пауках, тараканах, клопах, мокрицах и прочей нечисти. Господи, только не это!
– Выпустите меня! Выпустите!
Ева рванулась к двери, чтобы колотить в нее, стучать и звать на помощь. Увы! Цепь не позволила ей этого – она была слишком коротка, чтобы Евины руки дотянулись, куда надо.
– Выпустите меня...
Вопли перешли в стоны и плач.
«Ты наконец сошла с ума, Ева! – злорадно заявил кто-то внутри ее. – Доигралась! Ты попала в ловушку своего больного рассудка. Разве эта темница – не видение умалишенного? Только больные оказываются там, куда невозможно попасть, и видят то, чего не бывает! Подумай, кто ты? Ева Рязанцева, москвичка, преподаватель испанского, никак не может сидеть на цепи в каменном мешке. Посмотри на себя! Разве это твое платье? Ну, кем ты себя возомнила? Только сумасшедшие думают, что они короли, фараоны или Наполеоны! Это болезнь, которая зашла слишком далеко. Тебя заперли в психушке, Ева, и ты находишься в плену галлюцинаций. Ни этих стен, ни железного кольца на твоей руке, ни твоего нелепого наряда не существует! Не существует и тюремщиков. Кого ты зовешь? На что надеешься? От безумия нет лекарств, их еще не придумали! Только смерть может разрушить иллюзорный мир больного и выпустить его на волю. Только смерть! Вместо того чтобы метаться по каменной клетке и вопить, посмотри вокруг, поищи орудие, которое поможет тебе прервать кошмарный сон и поскорее расстаться с жизнью!»
– Я не сумасшедшая, – с ужасом возразила Ева. Она совсем не была уверена в своих словах. – Просто я сплю. Скоро наступит утро, я проснусь, и жуткие видения исчезнут.