Медведь и впрямь приближался к нашей стоянке — часто перебирая ногами и нетерпеливо облизываясь, точно деревенский парень, спешащий на ярмарку. Он увидел костер и почуял запах съестного. Тогда я подумал: «До вчерашнего дня он ни разу не сталкивался с людьми и понятия не имеет, что мы собираемся его убить». Костер горел довольно ярко, но зверь не выказывал страха. Он перелез через кучу камней и принялся обнюхивать землю под ними. Видимо, слуги оставили там какую-то пищу.
Зилькрон положил руку мне на плечо; я ощутил прикосновение золотых перстней к ключице. «Не бойся, приятель, — сказал он. — Я всажу в него три стрелы прежде, чем он успеет хоть подумать о том, чтобы напасть». Он двинулся вперед, я за ним. Медведь повернулся и увидел нас.
Один из слуг Зилькрона — старик, состоявший при нем с самого детства, — тревожно крикнул: «Ближе не надо, повелитель!» Зилькрон, не оборачиваясь, отмахнулся, а потом натянул тетиву.
В следующий миг медведь опять поднялся на дыбы, посмотрел на меня, наклонив голову и сложив перед собой передние лапы, и тихо проворчал: «Ар-р! Ар-р!» Когда Зилькрон отпустил тетиву, я толкнул его под руку, и стрела вонзилась в костер, взметнув сноп искр.
Зилькрон повернулся ко мне, очень спокойно, словно ожидал чего-то подобного. «Жалкий трус, — сказал он, — поди прочь отсюда». Я выступил вперед и зашагал к медведю — медведю, который просил человека из Ортельги спасти его от этого спесивого болвана.
«Отойди в сторону!» — крикнул Зилькрон. Я оглянулся, чтобы ответить, и тут медведь набросился на меня. Я почувствовал сокрушительный удар в левое плечо, а потом зверь обхватил меня и прижал к брюху, грызя и кусая мое лицо. Последнее, что я запомнил, — сладковатое влажное дыхание, вырывающееся из жуткой пасти.
Очнулся я через три дня в горной деревне. Зилькрон со слугами покинул нас, поскольку мой отец слышал, как он обозвал меня трусом и между ними вышла жестокая ссора. Мы оставались там два месяца. Отец целыми днями сидел у моей постели, держа меня за руку, и разговаривал со мной, рассказывал разные старые истории; временами он надолго умолкал, со слезами на глазах глядя на то, что осталось от его распрекрасного сына. — Бель-ка-Тразет усмехнулся. — Отец был раздавлен горем. Он знал о жизни меньше, чем знаю я сейчас, когда мне столько лет, сколько было ему тогда. Впрочем, это не важно. Как ты думаешь, почему я отослал своих слуг с Квизо и явился сюда без сопровождения? Я скажу тебе, Кельдерек, и запомни мои слова хорошенько. Будучи ортельгийцем, ты не можешь не чувствовать огромную страшную силу этого медведя. И все люди Ортельги ее почувствуют, коли мы с тобой не позаботимся о том, чтобы такого не случилось. Если мы ничего не предпримем, вся Ортельга будет сокрушена и изуродована, как мое тело и лицо. Медведь — это тупость, ярость, коварство и непредсказуемость; неистовая буря, которая внезапно налетает и топит тебя, когда ты думаешь, что плывешь по спокойной воде. Медведю нельзя доверять, Кельдерек, ни в коем случае. Он сулит тебе божью силу и предает, обрекая на муки и страдания.
Бель-ка-Тразет умолк и резко вскинул голову. Тяжкая неверная поступь сотрясла землю, да так, что с ветвей меликона градом посыпались в озерцо ягоды. Потом прямо над ними, на фоне ярких звезд, выросла громадная сгорбленная фигура. Вскочив на ноги, Кельдерек уставился в немигающие, мутные глаза Шардика.
12. Уход барона
Не вставая и не отводя взгляда от медведя, Бель-ка-Тразет нашарил в воде у себя за спиной камень и швырнул в темноту за откосом. Когда зверь повернул голову на глухой стук, раздавшийся позади, барон вскочил на ноги, с шумным плеском перешел озерцо и укрылся между завесой водопада и стенкой обрыва. Кельдерек не сдвинулся с места, и медведь снова посмотрел на него сверху. Глаза у него были тусклые, голова подергивалась, передние лапы подрагивали. Внезапно могучие плечи зверя сотрясла сильная конвульсия.
— Скорее сюда, Кельдерек! — произнес Бель-ка-Тразет тихим, резким голосом.
В следующий миг охотник, опять испытавший непостижимое сопереживание, без всякого страха разделил с медведем его ощущения и восприятия. Все они, понял Кельдерек, притуплены болью. Почувствовав боль, он ощутил также побуждение пойти-побрести куда глаза глядят, ища облегчения в непрестанном движении. Когда бы он мог ударить, убить, растерзать, он получил бы еще большее облегчение, но боль обессиливала тело и туманила сознание. Теперь Кельдерек понимал, что медведь его не видит. Он смотрел не на него вовсе, а на откос и, в немощи своей, не решался спуститься.