– А! Вот и Франшемон… и Марта прочла места, где говорилось о Франшемоне.
Потом дошла очередь до Ремонвиля, Лалигана и Буароже.
– Но это посылает вам Провидение, – сказал серьезно Нашет.
– О, – сказала Марта, опуская письма, – вы могли подумать?.. Вы понимаете, что я никогда этим не воспользуюсь…
– Да, это правда… вы не можете ими воспользоваться… Ну, что же. Демальи будет иметь огромный успех… Одиль помешает возобновлению вашего ангажемента в Gymnase… А вы знаете, что такое успех?.. Он побеждает все! Симпатии, уважение, сострадание… все! На другой день представления Демальи будет хорошим мужем… Теперь общественное мнение за вас, тогда оно будет против вас… Ему достанется лучшая роль; вам…
– Это дурно, что вы мне советуете…
– Я? Я ничего не советую… который час? Я еду обедать…
– Послушайте еще насчет Ламперьера… и она прочла. Ну, что?
– А то, что вам надо оказать услугу… и одним движением руки Нашет выхватил у ней пачку писем, – чтобы помешать вашему мужу играть лучшую роль!..
– Нашет! Нашет! Послушайте, мои письма! Отдайте мои письма!.. Это невозможно… Это было бы отвратительно…
– Не надо ребячиться, моя милая… Вы только что переехали, переезды существуют для потерь корреспонденций…
– Боже мой, но… Нашет! Что вы хотите с ними сделать?
– Я скажу вам в воскресенье, и Нашет, быстро взяв шляпу, исчез, не давая Марте времени опомниться.
LXXVI
– Улица Шильдберт, номер четвертый! живо! – крикнул Нашет, бросаясь в карету. По дороге он прочел письма, и отчеркнул карандашом около двадцати мест, которые он переписал в памятную книжку. Работа его была окончена, когда карета остановилась. Он бросился по сырой грязной лестнице, поднялся в третий этаж и дернул за колокольчик, сделанный из железной проволоки с деревянной палочкой на конце.
– Ключ в двери, – проворчал голос изнутри.
Нашет вошел в комнату, заваленную бумагами. В углу кровать, выкрашенная по-старинному в белый цвет со светло-зелеными полосами, сделалась серой и грязной, а рваные простыни открывали внутренность несделанной постели. Пакеты негодных старых бумаг валялись на полках. На камине стояли бюсты Вольтера и Руссо, двух богов автографа. Около сидел человек, красный, с лоснящимися щеками, почти синими от крови, как у некоторых стариков, ноги его были обуты на босу ногу в туфли с каемочками и протянуты к потухшей печке, где стоял стакан вина на две трети наполненный водкой.
– Господин Ганьер? – сказал иронически Нашет, низко кланяясь.
– Надень свою шляпу, твои вши могут простудиться.
– Ты все такой же, старый плут, – сказал Нашет, одевая шляпу.
– Не стесняйся со своим приемным отцом, который тебя направил в Париж, неблагодарный… Но ты кажется довольно прилично одет?
– А коммерция?
– Пустяшная коммерция… Ах! Если бы господин королевский прокурор захотел позволить мне продолжать мою старую коммерцию!.. она шла довольно хорошо… Школьники и старики проглатывают эти книги как ангелы…
– Сократили тебя… Я знаю твое горе.
– Да… Видишь ли, великие люди, это менее серьезно, чем рента… Нет ли у тебя кого-нибудь, у тебя теперь есть знакомства, который купил бы у меня коллекцию писем гильотинированных польской династией? У меня есть очень полная… Однако, что тебе надо?.. Чем можно служить тебе; и не делай пожалуйста quoniam bonus…
– Это что такое?
– Письма.
– Хорошо… Дальше?
– Надо сделать выписки из этих писем; я тебе их отметил под рубрикой: «Продажа интересной коллекции автографов»…
– А другие?
– Какие другие?
– Другие письма… Ты хочешь, чтобы я устроил их продажу?.. И притом имя, которого я не знаю.
– Ты прибавишь к ним те, которые ты у меня выманил… Ты ведь взял их у меня массу… Ты прибавишь к ним несколько благодетелей человечества и твоих гильотинированных… так как дело идет не о продаже.
– А! Дело идет не о продаже… Тогда, что ты платишь?
– Пять луидоров, это все что у меня есть! – сказал Нашет, выворачивая четыре подкладки двух жилетных карманов и двух карманов своих панталон, – и еще десять в субботу после получения корректурного листа.