– Да, я вошел в ваше жилище, чтобы опрокинуть лампу, и заставить вас пройти то, что съедало, разрывало меня… Теперь вы поняли?.. Вас любить… Ах, вы вообразили себе!.. У меня нет времени, моя милая!.. Но если бы даже мне и пришла фантазия… Потому что, иногда… отчего же? У вас нет таланта; ваши гримасы ingénue начинают увядать, красота ваша дурного качества… Вы полетите из театра и так низко, что в один прекрасный вечер… когда я хорошо пообедаю…
– Сударь!.. – воскликнула Марта.
– Мы поговорим о разных вещах… о хорошеньком салоне вашего мужа… о детях, которых вы могли бы иметь… Говорят, что материнство связь, которая не обрывается у женщины: мы увидим!.. Тысяча извинений, я вас не удерживаю…
И принимая ужасную интонацию Бильбоке:
– Я занят своим туалетом!
И он снял свой галстук, когда Марта вышла.
– Это облегчает, – сказал Нашет перед зеркалом, крепко проводя щеткой по своим зубам. – Отлично, дело идет на лад… Я уверен в Пюизинье, и… кстати, на сегодня кажется приглашение Кутюра?
И он перечел письмо:
«Старик, я при деньгах. Твой прибор поставлен в пятницу 18-го, с девяти часов вечера до следующего дня. Празднество будет в мастерской Жиру, который отправился покупать зеленые абажуры в своей стране. Будет Мария и другой ангел.
LXXVIII
Не было и половины десятого, когда Нашет вошел в мастерскую Жиру.
– Какова? – сказал Кутюра, показывая ему глазами на женщину, сопровождавшую Марию.
– К птицам! – отвечал Нашет, употребляя один из парижских идиотизмов, которые производят впечатление жабы, выходящей из человеческих уст.
– Дочь моя, – сказал Кутюра женщине похваленной таким образом Нашетом, без волнений и любезностей. – Этот господин – директор Délass! Com!..
– Господин директор?..
И бедная девушка посмотрела на Нашета, как нищета глядит на менялу.
– Он самый! – отвечал Нашет, уловив подмигиванье Кутюра и прекрасно войдя в свою роль. – Да, моя милая, от меня зависят ангажементы.
Сели вокруг стола, Кутюра около Марии, Нашет около Германс, так звали спутницу Марии.
– Есть категории актрис, – говорил Нашет, – как есть сорта мяса… Не надо скрывать этого от вас… У нас есть женщины, которые платят в театр, чтобы играть… это не в вашем роде, отлично… У нас есть женщины, получившие ангажемент, который они могут показать… вы понимаете… но мы им не платим… Это все еще не то, не правда ли. Наконец, у нас есть первого качества… настоящие ангажементы… и подлинные как книжка сберегательной кассы!
Германс спросила:
– А что надо для того, чтобы…
– Что надо?.. Надо все: волосы, глаза, зубы, ляжки! Все, что у вас есть… Если кроме того вы обладаете талантом госпожи Марс или Альфонсины, талант не вредит. Вы не говорите в нос, это уже кое-что, и с протекцией…
– Но я никого не знаю…
– А директора, моя милая, – сказал Нашет, сделавшись любезным.
Мужчины и женщины пили и ели.
Нашет, которому Кутюра подливал, не оставляя пустым его стакана, пил более всех, и сон Аталии, который декламировала Германса, делая ударения на полустишиях и окончаниях, разнеживал его, что скорее делало честь вину Кутюра, чем таланту Германсы. Мария в свою очередь начала петь простонародную песню под аккомпанемент ножей по стаканам, как вдруг прервала себя:
– Скажи пожалуйста, Кутюра, что это за глупости?
И она показала на стену, где висела масса маленьких башмачков из белого шелка, с бантиками и розетками.
– Башмачки испанских танцовщиц, которые мы привезли из наших путешествий… Башмачки-автографы. – Мария вскочила на табурет, взяла один башмак с красным бантом, такой маленький, что китайская мать не рискнула бы его примерить своей дочери; поднеся его к носу Кутюра, она спросила:
– И на кончике этого была женщина?
– Почти! – отвечал Кутюра.
Мужчины курили. Женщины напевали куплеты или чистили фрукты.
– Однако, очень неудобно сидеть на твоих креслах, – сказала Мария.
– Идея! – сказал Кутюра. – Что если мы снимем козлы со стола?
Положили на землю стол, который служил для людской, и каждый уселся или улегся вокруг в интимных позах Лампре и со свободой, которая является в конце ужина. Нашет на животе с турецкой трубкой в зубах, окруженный табачным дымом, рассказывал Германсе, положившей голову на подушку, пьесу, в которой он заставит ее дебютировать, и костюм, который она должна была надеть. Кутюра, сидя по-турецки, скрестив ноги и, прислонившись к стене, подставил свое плечо дремавшей Марии; по временам он смотрел на булевские часы, стрелка которых подвигалась к четырем часам утра.