Монбальяр ошибался, Кутюра слушал во все уши, но он глядел перед собою, как человек, углубленный в размышления.
– Я… А?.. О чем ты говорил?.. А, ты говорил о номере… Мы берем газету в свое владение тотчас же, знаешь?
– О, вы оставите мне завтрашний номер… напоследок.
– Проценты идут с сегодняшнего дня, мой милый… и потом, это ребячество; но Пюизинье и я сейчас же хотим завладеть твоим зеленым креслом директора. После обеда мы напишем маленькое условие между нами, просить, если хочешь, всего, о чем нужно сказать после того, как тетка уложит свои пожитки… Условия редакции уничтожаются с переменой дирекции?
– Да.
– Очень хорошо! И так, в восемь часов… ты введешь нас.
– Ну хорошо… только для вас… я вам передам сегодня вечером обстановку «Скандала»… это решено, я распространю новость.
– Нет… не говори ничего… Я хочу, чтоб это удивило.
Когда Монбальяр оставил их, Кутюра обратился в баррну:
– Мой милый, ты поблагодаришь меня… У Германсы только одна мечта: ангажемент… Я ее знаю… Она любит тебя, честное слово! Но видишь ли! Шутник, который пообещает ей попасть в Folies-Dramatiques… Что ты хочешь? Это у ней idée-fixe… Имея «Скандал» в руках, в две недели ты можешь потребовать ангажемента, и тогда… Тогда ты ее держишь… и крепко! Ты внушишь ей страх газетой, как муж внушает страх уголовным судом… Время от времени ее можно поцарапать, чтобы удержать на хорошей дороге… и клянусь тебе, она больше не спотыкнется!
В пять минут пообедали у Пюизинье, которого Кутюра заставил помириться с Германсой. Кутюра проскользнул в переднюю и шепнул ей на ухо:
– Дело сделано… ты получишь ангажемент… Теперь как можно больше любви этому ребенку и погорячее! Для тебя будет хороший клочок ренты…
– Нельзя ли тебе дать доверенность, – сказал Пюизинье, протягиваясь в кресле.
– Невозможно!.. Дело прежде любви… Я увожу тебя, надо, чтобы ты был там… Скажут, мы тебя принудили… Ведь это ты покупаешь… Я ничего более – как твой главный редактор… ты назначишь жалованье… жалованье, какое ты захочешь… Если ты хочешь сделать меня участником в доходах…
Они входили в редакцию, когда одна из современных знаменитостей, попробовавшая завести газету под своим именем, прошла у них под носом.
– Постой, – вскрикнул Кутюра, толкнув локтем Пюизинье, и бросился навстречу знаменитости: – мой милый, у вас счастливая рука; в вашей газете есть малый… не знаю его имени, но он дает жизнь вашей газете… вчера в кафе Риш только об этом и говорили… Прелестные статьи!
– Мелин, не так ли… Да, у него талант… Читал ты мою статью вчера?
– Нет, – сказал Кутюра.
– Вот именно, Мелин… Держите этого мальчика в хлопке, это счастье вашего журнала.
– Зачем ты ему это сказал? – спросил Пюизинье, – у него сделался беспокойный вид.
– Зачем? Ты увидишь завтра… У тебя, вероятно, нет желанья оставить Нашета?
Пюизинье сделал движенье.
– Ну вот тебе Нашет и замещен.
– Как, замешен!
– Этот великий человек, как он ни будь велик – все же писатель… Если будут говорить немного об одном из его редакторов, не будут говорить только о нем… Мелин будет выброшен за дверь завтра утром под каким-нибудь предлогом, и он будет наш.
Монбальяр ждал их, прогуливаясь взад и вперед по конторе газеты.
– Ты аккуратен, – сказал ему Кутюра.
– Как солнечное затмение, дети мои… Все готово, вот проект условия.
Кутюра взял его из рук Монбальяра и передал Пюизинье, затем взял его обратно и внимательно перечел.
– Отлично! – сказал он после чтения. – Пюизинье и вы перепишите его в двух экземплярах на гербовой бумаге… А я посмотрю условия относительно редакции…
И в то время как они переписывали, Кутюра, просматривая корректуры, пробежал глазами статью Нашета.
– Так! Подпишем!.. Перо Фонтенебло, господа! – сказал Монбальяр.
Они подписали.
– Господа, дом ваш… он очень хорош… Черт возьми!.. Я старался…