Малышев Эрнст
Шарлатан
Эрнст Малышев
Шарлатан
Самым ярким воспоминанием детства было пламя и взрыв, которое преследовало его всю жизнь.
Где и когда он родился, никто не знал. Его принес к себе домой, опаленного, в каких-то обгоревших лохмотьях, завернутым в шкуру белого песца, таежный охотник Ефим Гольцов.
Ефим, промышлявший в глухой тайге, вторую неделю не возвращался в деревню, ночуя в сколоченной им из бревен лиственницы маленькой, скособоченной, но довольно теплой избушке, стоящей на небольшой поляне у незамерзающего ключа. Из него резво выбегал крохотный ручеек, теряющийся в завьюженных сугробах.
В то злополучное утро его разбудил дикий грохот и нечеловеческий зловещий вой. Он вскочил с нижних нар, больно ударившись о край верхней перекладины.
В первый момент он ничего не понял; ошалело озираясь по сторонам, бросился к тускло светившему, затянутому бычьим пузырем оконцу и увидел сквозь его пелену огромное зарево то ли пожара, то ли еще чего-то такого. Почесывая корявым пальцем вздувающуюся на невысоком морщинистом лбу довольно приличную шишку, однако подумал: "На пожар-то, пожалуй, и не походит... Зарево-то круглое, да и сполохи, чтой-то ... ишь, белые... Пойти глянуть, что-ля".
Ефиму было далеко за пятьдесят, однако легкий на подъем, в сопровождении неразлучного Трезорки он уже бодро шагал на обтянутых шкурой сохатого небольших лыжах к начинавшему угасать за далеким горизонтом зареву.
Отшагав километров пятнадцать, он уже подумывал вернуться обратно ведь не первый год бродит по этим местам, сколько зверя и птицы взял, а такого не видывал...
Все деревья и кусты, вывернутые из земли с корнями, лежали вповалку, преграждая ему дорогу, как будто невиданной силы смерч пронесся над тайгой, сокрушая все на своем пути; а на небе-то - ни облачка!
Уже жутковато становились от мрачной, зловещей тишины уснувшего навеки леса. Страх, перемешанный с недоумением, закрадывался в душу, и под ложечкой засосало, да любопытство заедает - что там полыхало?
Чем ближе подходил старый охотник к месту, где он видел уже исчезнувшее зарево, тем труднее было преодолевать перепутанные завалы поваленных стволов деревьев, переплетенных голыми ветвями. И всюду опаленное мертвое зверье, птицы...
Причем, гарью-то и не пахло, да и стволы не обуглены. Не было пожара, не было!
Внезапно тайга расступилась, и перед Гольцовьм открылась невиданно большая поляна, размытые границы которой еле проглядывались в этой напряженной тишине солнечного зимнего дня.
В центре поляны виднелась огромная воронка. Он хотел было подойти поближе, да что-то голова закружилась...
"Впервые со мной такое... Неужто... старость подкрадывается, а ведь прошел-то поди ничего, километров 30 с гаком, не более..."
Вдруг Трезорка буквально взорвался яростным лаем, казавшимся оглушительным в этой напряженно звенящей тишине. Покачиваясь, еще не придя в себя от внезапного головокружения, Ефим подошел поближе, да : так и застыл с открытым от удивления ртом.
На голом снегу, полузавернутый в опаленные лохмотья, лежал, уставившись в небо, смуглокожий, с удивительно длинными узкими глазами младенец. Оглянувшись по сторонам и никого не обнаружив, Ефим дотронулся до ребенка пальцем, да сразу отдернул, так его удивило горячее тело младенца.
"Надо же, живой! Сколько же он лежит тута... Может, гольдка какая подкинула?"
Крикнув Трезорке: "Ищи!" - Ефим взял ребенка на Руки, еще раз удивившись его жару в эту сорокоградусную холодину, и сунул за пазуху полушубка. Затем кликнул ничего не обнаружившего Трезорку и, с трудом передвигая ногами, побрел обратно.
Возвращался тяжело, с одышкой, часто останавливался для отдыха. К вечеру, едва добравшись до избушки, сразу завалился на нары, предварительно тщательно запеленав ребенка в шкуру убитого им раньше крупного белого песца. Младенец не кричал, не плакал, не сучил ручонками, а беззвучно лежал, уставившись в закопченный потолок своими узкими, доходящими почти до висков, черными глазами.
Ефиму неможилось. Проворочавшись с боку на бок до рассвета, засобирался в деревню. С собою ничего не взял, лишь захватил ружьишко, да этого невесть откуда взявшегося мальчонку.
Его старуха Варвара, по прозвищу Куделиха, лишь всплеснула руками, когда он, качаясь от усталости и головокружения, распахнул ногой дверь пятистенка рубленого еще дедом.
"Да на тебе ж лица нет... А дите-то откуда?" - Варвара ловко перехватила одной рукой меховой сверток, другой успела поддержать сползавшего на пол мужа.
Так и появился у Гольцовых этот приемыш, окрещенный Егоркой.
Ефим не долго прожил после возвращения. С неделю неподвижно полежал на лавке у печи, завернутый в лоскутное одеяло, да под рождество и преставился от неизвестной болезни, которая, к тому же, полностью облысила кудрявую, еле тронутую сединой голову.