– Так только у Энн и может хватить на это терпения. Да, еще она, наверное, выйдет за “мисс Селия-Амелия”[6].
– Именно поэтому, мистер Майор Эмили, ты испортила перед нашим отъездом его прогулку с Элен, идя между ними и не дав им даже словом перемолвиться? Беспокоилась о сестре?
– Он глуп, конечно, и откровенно приударял за Элен, но если Энн это нравится, пусть он ей и достанется. Кстати, ты заметила, что здесь никто не говорит ни по-английски, ни даже по-французски?
– Не волнуйся, мы едем во французский пансион. Мадам Эже… Интересно, какая она. Похожа ли на мисс Маргарет Вулер – мне кажется, все женщины, которым удается завести собственное дело, чем-то похожи. И прошу тебя, будь с ней полюбезнее. Я-то знаю, что ты бываешь резка и даже груба с незнакомыми людьми не потому, что недобра, а…
– Довольно, Шарлотта. Пожалуйста, не гаси свечу.
Шарлотта отвернулась к стене: сейчас, перед началом их новой жизни, она старалась ничем не раздражать сестру, кроме того, в семье привыкли уважать чужое личное пространство. Эмили же достала записную книжку и карандаш и открыла страницу, заложенную высохшим вереском. Нет, это не была гондалская сага[7]. Это были стихи, своего рода тайный дневник. Эмили сочиняла их во время своих долгих одиноких прогулок по окрестностям Хауорта, и именно ради этого она при любой возможности стремилась туда отправиться, а вовсе не из одной только любви к природе, о которой многие годы спустя будет писать каждый исследователь ее творчества. Она знала, что сестры ужаснулись бы, прочти они хоть одно из ее стихотворений. Может, даже решили бы, что она больна и готовится к смерти. Но Эмили, как и они, просто жила в доме окнами на погост.
Они пока не знали не только того, что их ждет, но и того, какие же они на самом деле. Путешествия для того и придуманы, чтобы лучше понять самих себя.
В понедельник утром старомодный длинный дилижанс вез их из Остенда в Брюссель. Серые тучи и унылые поля, канавы вдоль обочин и мокрые крыши небогатых домов немногим отличались от английских пейзажей, разве что меньшими размерами, но Шарлотте нравилось решительно все. И когда вечером сквозь беззвездный мрак она увидела первые вспышки огней Брюсселя, то ей показалось, что город притягивает ее, как магнит. Они въехали через главные ворота – Porte de Flandre – на мост, по обеим сторонам которого в XVIII веке стояли две высокие круглые башни, теперь замененные на два невысоких здания, и вышли на рю де ля Мадлен, конечной остановке дилижанса. Рядом находился недавно построенный Hotel d’Hollande, где им предстояло переночевать и расстаться с Тейлорами: Джозеф далее сопровождал Мэри в Шато Кекельберг, где ее ждала сестра Марта, тоже учившаяся в этой престижной и дорогой школе. Семья Бронте с преподобным мистером Дженкинсом и миссис Дженкинс, которые их опекали в Брюсселе, должна была отправиться в самый центр города, на рю Изабель, в пансион супругов Эже.
Брюссель, переживший правление бургундцев, испанцев, австрийских Габсбургов и Наполеона, поражал разнообразием архитектурных стилей. В первый день у Шарлотты все смешалось в одну пеструю и тревожащую картину: церкви на каждом углу, причудливые фронтоны зданий, среди которых нельзя было найти двух одинаковых или хотя бы похожих, каналы, перерезающие улицы тут и там, узкие средневековые улочки, чисто выбеленные и ярко раскрашенные фламандские домики. Экипаж вез их на великолепную рю Рояль – Королевскую улицу. Там, совсем рядом с Королевским парком, стоял памятник генералу Огюстену Бельяру, сподвижнику Наполеона и одному из лучших его генералов (имя его записано на южной стороне Триумфальной арки в Париже). Здесь они вышли – дальше можно было пройти пешком. Несколько лестничных пролетов вниз от величественной мраморной фигуры генерала, опирающегося на саблю, – и путешественники оказались на рю Изабель, которая как бы отделяла верхний, фешенебельный и аристократический, город от нижнего, коммерческого и густонаселенного.
У этой улицы древняя и интересная история, но пока что сестры Бронте ее не знают. Они спускаются вместе с отцом по лестнице и останавливаются возле зеленой двери большого белого дома во французском стиле (Шарлотте он показался просто огромным) с латунной табличкой на фасаде. На ней написано: Pensionnat de Demoiselles – “Пансионат для девушек”. Почему-то обеим сестрам показалось, что в самом этом слове – пансионат – слышалась несвобода. Как будто их опять привезли в школу в Роу-Хед. Привратница впустила их, и они оказались в просторном длинном холле, полы которого были выложены черным и белым мрамором, стены выкрашены в подражание полу, а в самом конце через стеклянную дверь виднелся сад, еще почти голый в феврале, но уже манящий ярко-зеленым плющом. Слева была гостиная с красивым блестящим крашеным полом; изящно драпированные белым кресло и софа, картины в рамах, облицованный зеленым изразцом камин и золотые часы с маятником и разные украшения на каминной полке. Величественную картину дополняли хрустальная люстра, обилие зеркал, тонкие шелковые занавеси и большой стол посередине. Похоже, даже живущий в Брюсселе мистер Дженкинс немного смутился: он не ожидал увидеть подобное великолепие в пансионе, предложенном им семейству Бронте как раз за его скромность и умеренную плату. Где-то совсем рядом раздался громкий колокольный звон: это били колокола собора Святых Михаила и Гудулы, и им тихо и нежно вторили с колокольни более скромной церкви – Святого Жака из Гуденберга. Такого не услышишь в протестантских храмах: Шарлотта остро почувствовала, что теперь они во владениях Римской католической церкви, к которой с самого детства испытывала неприязнь.
6
“Мисс Селия-Амелия” – прозвище, данное Шарлоттой Уильяму Уэйтмену, веселому и обаятельному младшему священнику, который ухаживал за всеми девушками в округе. Считалось, что Энн влюблена в него.
7
О событиях в вымышленном Гондале с его романтическими жителями, обуреваемыми первозданными страстями, Эмили и Энн писали постоянно, вплоть до того времени, когда их “настоящие” романы появились в печати.