Я знаю, что он говорил мне это и прежде, говорил несколько раз, но тогда я ему не верила. С какой стати? Но теперь я не могу не видеть, что это правда, что так оно и есть. И мне становится страшно, чертовски страшно.
Если прятать голову в песок, это не решит проблему и совершенно точно не поможет нам с Хадсоном выбраться из этой чертовой передряги моего авторства. Но, может быть, если об этом поговорить, это поможет делу.
– Решайте задачу, – бывало, говорил нам в десятом классе наш учитель алгебры. – Вам необходимо изучить ту информацию, которая у вас есть, и сделать так, чтобы она привела вас к правильному решению.
– Я могу читать твои дневники, потому что каким-то образом ты заперт в моей голове. – Мне тяжело это говорить, очень тяжело, и от этих слов все внутри меня дрожит. – Я могу читать твои дневники, но не твои мысли. Но сам ты знаешь, что думаю я, и можешь видеть мои воспоминания.
Я снова оглядываюсь по сторонам, оглядываю комнату, которая скорее принадлежит ему, чем мне.
– Эту комнату создал ты, но контролировать ее могу я, а значит…
Но Хадсон в ответ даже не моргает. Вместо этого он поднимает брови и ждет, чтобы я продолжила.
И ждет.
И ждет.
И ждет.
Между нами повисает напряженное молчание, но сейчас я в кои-то веки не считаю себя обязанной нарушить его первой. Ведь я все еще потрясена значением того, что наконец была вынуждена принять.
Поэтому я жду, пока Хадсон не вздыхает с видом учителя, пытающегося заставить несговорчивого ученика дать правильный ответ.
– Значит что? – спрашивает он.
Я никогда не считала себя избалованной, но, возможно, эти несколько дней вела себя именно так. Я возвращаюсь мысленно к записи в его дневнике, к тому маленькому мальчику, который был полон такой решимости быть справедливым со всеми – с братом, с наставником, со своим народом.
Я не знаю, когда все пошло наперекосяк. Я не знаю, как и когда этот искренний маленький мальчик превратился в парня, который мог заставлять людей убивать друг друга, просто что-то нашептывая им.
Но я знаю, что где-то глубоко-глубоко внутри теперешнего Хадсона этот маленький мальчик все еще жив, он все еще существует. Я видела его вчера вечером, хотя и всего лишь на мгновение, когда пыталась подлатать его спину. И видела еще раз сегодня, когда он стоял рядом с магазинчиком мисс Велмы и ел овсяное печенье с изюмом, от которого в реальном мире ему должно было стать плохо.
И, если в те моменты этот мальчик был там, он, вероятно, никуда не девается и в остальное время. Как сейчас, когда он смотрит на меня своими синими-синими глазами, ожидая, когда я пойму что к чему. Ожидая, когда я совершу то, что называется прыжком веры – притом гигантским.
И хотя о таком прыжке речь не идет – ведь передо мной как-никак Хадсон Вега, – я решаю, что, быть может – быть может, – я могу сделать ма-аленький прыжочек.
Поэтому я делаю глубокий вдох и медленный выдох.
И разжимаю кулаки.
Я заглядываю глубоко в себя и говорю то, чего никогда от себя не ожидала. Не ожидала, что я когда-нибудь это скажу. Ведь я боюсь этого больше всего на свете.
– Я в самом деле хочу выбраться отсюда. И, насколько я понимаю, достичь этого можно только в том случае, если мы будем работать вместе.
Хадсон улыбается, и широкая улыбка преображает все его лицо.
– Я думал, что ты никогда этого не скажешь.
Глава 18
В попытке залечь на дно
У Грейс делается такой вид, будто ее сейчас вырвет.
Неудивительно. Один кусок этого овсяного печенья с изюмом заставил и меня чувствовать себя хреново. Тот факт, что это печенье не было реальным – и что на самом деле я его не ел, – не имеет значения, потому что у меня, похоже, просто слабый желудок.
– У меня есть к тебе вопрос, – говорит Грейс после нескольких секунд неловкого молчания. – Ты почти сразу понял, что мы заперты в моей голове.
– Это и есть твой вопрос? – с ухмылкой спрашиваю я. Не потому, что не вижу, к чему она клонит, а потому, что мне приятно ее заводить – ведь тогда она становится очень чопорной и у нее появляются диктаторские замашки, а это делает ее совершенно прелестной.
Правда, это не должно иметь для меня никакого значения, ведь она пара моего брата, но почему-то меня это все же волнует. К тому же последние сто лет моей жизни я только и делал, что обманывал ожидания тех, кто меня окружал.
И я не вижу причин перестать это делать.
Грейс снова картинно закатывает глаза, но не набрасывается на меня. Прогресс ли это? Не знаю, не знаю. Или она просто тянет время, потому что ей от меня что-то нужно?