– В чем?
– Я орнитолог-любитель. Поскольку мы заперты здесь уже много недель, у меня не было возможности наблюдать за птицами, но у меня нет причин забрасывать упражнения в подражании их крикам.
– Да ладно. – Я встаю с дивана и ставлю дневник на полку. – Ни за что не поверю, что этот жуткий звук, от которого по телу бегут мурашки, может издавать птица.
– Его точно издает птица, – сообщает мне он, затем издает этот странный кудахчущий звук еще раз. – Австралийская кукабурра. Это самая большая птица в семействе зимородков, несмотря на то что весит всего лишь фунт или около того. Средняя продолжительность ее жизни составляет пятнадцать лет, и она высиживает яйцо от двадцати до двадцати двух дней.
Он тараторит эти факты, как будто только что думал о них – или как будто он их только что придумал. Я думаю, что действительности соответствует последнее из этих двух предположений, но, поскольку с тех пор, как мы оказались здесь два месяца назад, я не могу ничего погуглить, надо думать, правды я не узнаю.
– Это… потрясающе, – отвечаю я тоном, по которому ясно, что птицы не моя епархия. В обычных обстоятельствах я добавила бы еще несколько колких реплик, но последняя прочтенная дневниковая запись еще слишком свежа в моей памяти. И мне трудно язвить, разговаривая с человеком, который столько страдал.
Поэтому вместо того, чтобы сказать что-нибудь ехидное, я просто улыбаюсь ему и иду на кухню. Но успеваю сделать только пару шагов, прежде чем Хадсон издает еще один мерзкий звук – хотя и совершенно не похожий на предыдущий.
Этот крик звучит как жуткое пронзительное «ууууууу», от которого у меня по спине бегут мурашки.
Но я решаю не отвлекаться и иду дальше. Хадсон, к сожалению, воспринимает это как поощрение.
– Ууууууууууу. Уууууууууууу. Уууууууууууу.
Этот звук напоминает царапанье ногтями по стеклу, но я изо всех сил стараюсь не обращать на него внимания, пока он не повторяет свои завывания где-то в пятнадцатый раз.
– Понятно. Ну и какая же птица издает такие крики? – спрашиваю я, беря из холодильника банку «Доктора Пеппера». Если мне придется мириться с этим еще какое-то время – один черт знает какое, – мне точно понадобится что-то покрепче воды.
– Вообще-то это полярная гагара. Некоторые считают, что ее крик действует расслабляюще.
Он снова кричит:
– Ууууууууууу.
– Как здорово, – отзываюсь я, готовя теплый сэндвич с сыром и начав считать от ста до нуля. Наверняка к тому времени ему надоест издавать эти жуткие крики.
И действительно, когда я дохожу до семидесяти пяти, он перестает повторять «ууууууууу». Я испускаю вздох облегчения, выпуская воздух, скопившийся в легких, но тут же едва не подпрыгиваю, когда за криком гагары следует низкое карканье, от которого напрягается каждый нерв в моем теле.
«Не реагируй», – говорю я себе.
– Каааааааарр.
«Если ему удастся вывести тебя из себя, это только раззадорит его. Ты же понимаешь, что он делает это от скуки».
– Кааааааааааааааааааааааарр.
«Не реагируй, не реагируй, не реагируй».
– Каааар… – Он закашливается, и мне начинает казаться, что на этом все завершится. Но нет, он полон решимости продолжать и, как только ему удается унять свой кашель, берется за старое.
– Кааааааааааааааааааааарр!
– Ладно, Хадсон, я понимаю, что ты хочешь сказать. Господи. Тебе незачем врать, что какая-то птица может издавать такие звуки, просто чтобы позлить меня.
– Ничего я не вру, – отвечает он с видом оскорбленной невинности. – Это песня южноамериканского тукана…
– Ты все это выдумал, – говорю я ему. – Ни одна птица не может издавать звуки, похожие одновременно на вопли умирающей лягушки и рассерженной свиньи.
– А вот тукан может, – отвечает он, и у него опять делается такой невинный вид, что становится сложно верить, что он вешает мне лапшу на уши. Но я заперта в этой берлоге с ним слишком долго и сразу понимаю, что он просто пытается вывести меня из себя. И я убеждаюсь в этом, когда он добавляет:
– Я знаю, что это звук на любителя, но некоторые орнитологи считают, что это самый красивый из всех птичьих криков…
– Что за брехня! – взрываюсь я. – Я мирилась и с кукабуррой, и с гагарой, но я ни за что не смирюсь с поддельными воплями этого тукана…
– Ничего они не поддельные, – вставляет он.
– Поддельные, неподдельные, мне насрать. Прекрати эту свою хренотень с птичьими криками.
– Хорошо.
– И это все? – с подозрением спрашиваю я. – Так просто?
– Ну конечно, если тебя это так раздражает… – Он пожимает плечами и улыбается лучезарной улыбкой.