Елена Генриховна Гуро
Шарманка
Перед весной
Я уже второй раз выхожу из комнаты и иду без цели в светлую, длинную, возбужденную улицу: я не могу сидеть дома, потому – что в комнате стало вдруг, слишком бело и светло и узко.
Когда здесь был горячий, огненный круг лампы, хотелось опустить шторы, и не надоедало сидеть изо дня в день перед ворохом бумаг и видеть все один и тот же полированный пыльный край стола. Но теперь что то сюда вошло, и нельзя с этим вошедшим оставаться в неподвижности.
Вперед, перед собой, большими шагами. Голова пустая: в ней колобродит солнечная, светлая пустота. По жилам истомно тянет. Сливаясь, гул поет в отдаленьи. Янтарный отсвет падает в улицу. В воздухе неожиданность встречи и исчезновенья.
Идут офицер и дама, не торопясь, – он наклоняясь немного, – улыбаясь друг другу. Она немного слишком перегнулась назад. Водянистое золото дрожит на земле. В полированных лужах буквы вывесок и золотые полоски. Во всем теле истомно падает и поднимается, чуть-чуть ноя. Офицер и дама обогнули и скрываются за углом. В большом стеклянном «carreau» цветы. Белые прозрачно-фарфоровые цикломены, сморщенный бархат – темные виолетки.
Ницца, fleurs de Nice… Что то нежное, как выразительные глаза… Ницца. Где нет грубого мороза, тонкие полулетние фигуры; встречи, взгляды, недомолвленные слова. Полувопрос в серых лужах. Больная; ноги укутаны тигровой шкурой. Господин в английском фетре. Цветная фотография, букеты. Дациаро, Италия. Соттиз в пестром галстухе переменяет пещи в витрине. Вокруг открытой головы скользит ветерок. Открытая воротом молодая шея. У широкой стеклянной двери кого-то ждут в блестящей черной пролетке. Стекла двери, золотые, дрожат от ожидания. Отзвуки в вечереющем отдалении.
Легко, легко и быстро и нежно идти вперед. Маленькая девочка с локонами, с покупками в руках; у детей бывает весеннее настроение. Магазин. Зачем бы взойти в магазин? Я куплю какую нибудь мелочь на 10-5 коп. В темноте мерещится уголок таинственной, чужой жизни: белеют большие юношеские руки, прибирают на выручке. Хозяева, их мечты: торгуют, их лавка – любимая дойная корова, мечтают расторговаться; отдых вечера, загород, возвращенье, чай в нежных сумерках. Их будущее, мечты, – нежно, нежно струятся сквозь вещи на выручке.
Полутемно. Я куплю красный деревянный грибок.
Нищий. Мимо. Но красная деревянная шапочка в руке горит как ягодка, делает доброй и маленькой: я ему дам две копейки; пяти, – жаль, все равно пропьет, а две… Он все-таки добродушно старый и смущенный.
Мимо беззвучно и мимолетно на бледном лице, под тенью меха, бездонные болезненно-черные глаза.
Улицы изгибаются по городу без конца и начала. Окна. Капли. Подоконники. Кошки, голуби. Развертывается впереди, замыкается, открывается. Поворот за поворотом. Отблески, гулкие голоса. Тайны, обрывки незнакомых мыслей, цветов, разговоров.
Возвращаюсь тихо домой. В глубине двора играет шарманка.
Весенняя легкая пустота в комнате. Бродят улыбки, между редко стоящей мебелью. Прикосновение воздушных пальцев. Спинки стульев улыбаются.
Проходит матовый час истомы. Со двора доносится мягкий гул. Улица просится в окно. Теперь в цветочном магазине млеют цветы.
Тянет на улицу. Нет! Глупо выходить по нескольку раз и возвращаться…
Я знаю, что меня сгонит с дивана и унесет в тихий шум далеких, чужих тайн и движений.
Пройти только две улицы, чтобы посмотреть в окно цветочного магазина на углу.
Окна голубеют. Выйти еще посмотреть город?
Нет, я не останусь дома: улицы уже становятся прозрачно голубыми. Посмотреть их – такия! Какими стали вывески над знакомыми лавками. Выпиваю молока и иду.
По улицам проходит что то серое, чуть-чуть дотрагивается до предметов. Это длинные предвесенния сумерки. Движение унеслось вперед. Серые лужи. Пустые, мокрые камни. Вдали потерялся конец улицы. А там? Дальше? Где скрещиваются улица и проспект?
Можно еще и еще идти вперед; все равно, где повернуть. В ногах и спине истома. Еще немного! Только до блестящей галантерейной лавки. Ну! Только! – И немного посмотреть в окно. Гребенки, цепочки… Впереди, на углу белеет край молочной вывески: «Ферма». – Еще немного. Голубыми буквами – «Ферма»; это напоминает весну. Голубая, пустая, чистая по весеннему, чисто – умытая. Сыро. Ветерок… – И светлая. – Бумажная лавка. Еще можно разглядеть в окно пачки карандашей, – мелочь. – Сделать вид, что смотришь, и постоять немного.
Стороной проходит старая девушка, одинокая, чистая, странно-оригинальная; такими бывают только независимо-одинокие.
Легкие, чуть касающиеся до всего мысли. Вдоль стены молчаливо, четырехугольные, глухие ниши, за нишами, в каждую легла тень, – Это неважно; – по лицу красной казенной стены что-то льнет, и молчит, и думает…
– А вот, это прошел, наверное, ученик консерватории, он будет у себя дома долго играть в сумерках, чистые, холодные, детские гаммы.
Проходит спешной походкой учительница, ноги дергают короткую юбку. На стене брызги от экипажей.
– Что-же? – И еще? Все идти без конца? Уже ноги болят. Я опять поворачиваю, иду теми же улицами, нигде не скашивая, аккуратно огибая все углы. Что-то чистое и возбужденное следует за мною до дверей моей комнаты. В комнате что-то голубоватое скользит по светлым, пустым стенам.
Броситься скорей, одетой на кровать. Засыпая от усталости, чувствую: синеют окна. Сливается. Ноют приятно ноги. Где-то играет шарманка.
Песни города
В каменной табакерке города ежедневно играет музыка.
Утро, восемь бьет. Зябнут свечи в темных квартирах. Просыпаются гимназисты. Повторяют зябко уроки. 12 бьет. Белые торжественные печи. Белые потолки лепные и удаленные. Высокие, торжественные лестницы. Холодные мысли городского мозга.
В четыре часа пробегает с лестницей черненький фонарщик; заводит вечерний огненный вальс, высыпает блестки. Западают на стены еще темных комнат тревожные миганья уличных фонарей. Бьет шесть, поблескивает посуда: предвкусье вечерних, ламповых пиршеств. Изрешетились улицы, освещенными окнами, хоровод магазинов в городе. Бьет 7. Блестит позолота гостинных. Рамы картин таинственны; тихонько рояль заговорил. Полночь бьет. Глухие улицы скрипят засовами. Погружены детские в непробудность. В табакерке убирают музыку.