– Какое страшное напряженье нервов! Вы слышали, что он два дня забыл Есть и пить!? «Да, но его свезли недавно в дом сумасшедших. Переутомленье, переутомленье!..»
– Достроили консерваторию?
«В нее записались ученики, раньше, чем она была достроена! Они жаждали….»
. . . . . . . . . .
Темный день сгорбился и совсем ушел в плечи. День не верит в город, в возможность городских огней вечером. О величьи говорят только оставшиеся на своих местах театральные подъезды, потухшие электрические шары, вчерашние афиши, хороводы колонн, возвышенные здания.
За толстыми стенами спрятаны искусства, порывы, вера и мечты детские. Спрятаны вечерние игры.
За толщей стен кто-то играет экзерсисы; может быть, маленький бог в матроске или с косичкой. Для него заготовлены где-то белые веселые шары, торжественная встреча; ошалевшие от рукоплесканий белые стены залы.
Кто-то верит человеку в длинных космах. Чьи-то глаза гонятся за прохожими, – ловят знаки!
Прошел «особенный», пронес папку.
Кто-то надеется, что это художник, что вечером он зажигает лампу над белым листом бумаги, и вырастают формы, линии, нежность; что не даром горит его лампа.
В какой-то комнате кто-то угловатый резко вскочил, подняв плечи; в темноте опрокинул стул в порыве мысли. Трясет косматой гривой.
. . . . . . . . . .
Ведь чудесно, если-бы некоторые, раскрывшиеся сегодня утром глаза, были глазами избранников! Им тогда было для чего проснуться, хотя бы и в такой темный день. Можно его и скоротать как нибудь, так легче переносить и темноту, и лужи на панели.
Девушка несет мимо музыкальный портфель. «Вот девушка с густой свежей косой».
«Сколько у нее впереди времени для достиженья». Масса времени! Пусть она будет заниматься только один час, каждый день! Это уже вполне возможно для нее, ведь это совсем не трудно, даже с ее избалованным, смешным ртом. И она достигнет славы… Славы! «Биография великой пианистки! Певицы!» А… Как чудно об этом мечтать. Иголочки колят в горле от счастья! Пусть она, даже, 1/2 часа будет заниматься. У нее столько лет впереди… Как молода ее коса… А в остальное время она может лежать на кушетке, читать глупости, наслаждаться, Есть битые сливки, прекрасные снежные сливки с ванилью, – и чувствовать себя на пути к свершенью. Она все таки дойдет, все таки дойдет с ее пушистой косой.
. . . . . . . . . .
Пробежал черный фонарщик, зажигая вечерние огни. Из под черной бархатной маски города сверкают освещенные шторки.
Звезды. Китайские тени. Черные картонные домики. Яркие огненные номера. Звонки. Освещенные бока конок, точно горящие решетки. Электрические тюльпаны, газовые трезубцы. Мебелированные комнаты. Забегает в них улица. Мебелированные комнаты сняли консерваторки. Они все учатся, мечтают.
Иногда в кого нибудь вечером, от городских огней попадает электрическая искра.
Кто нибудь сидит в четырех стенах в грохочущем городе и думает свои фантазии, так что горит его мозг. И на него умные городские стены смотрят с сочувствием: он сидит так не-спроста! О каждой вещи он выдумывает что нибудь заманчивое, и не одной не оставляет без участия.
Самый лучший день – когда начали, попробовали в первый раз. Вчера изо дня в день: от обеда до ужина, от ужина до обеда… Но дверь приотворяется, и рождается свет…
Просто отворяется дверь. Сегодня началось. Это самый громадный и страшно короткий день.
Невозможно красивыми кажутся подоконники и водосточные трубы. По дороге к искусству проходят мимо водосточных труб и железных подоконников – и они красивы, точно они часть музыкальной пьесы; точно все это на театральных подмостках.
Проходят мимо кондитерских и нисколько не соблазняются пирожками; мимо лавок – и не стоит думать о выставленных гребеночках; ведь и в старых сломанных можно быть талантливой… Гений! Талант! И у нее беззубые гребешки в волосах. И пусть каждый думает: «Ей-бы цветы. Ей-бы цветы всего мира к ее ногам!»
Смотри, город умиляется глядя на нее! Как он ее любит…
Мимо вечерних огней, – и доходят до ручки двери профессорской квартиры.
Пусть непременно двери будут красного дерева и золотая ручка. Это ручка необыкновенная: она улыбается. Ведь так блестит ручка и золотые гвоздики только около чьей нибудь славы.
Отворяется дверь призванья. Торжественные растения на лестнице. Нигде нет такого горячего света в передней. Только около божества такой свет.
А вечером от профессора возвращаются по дивным преображенным улицам; они уже все приподнялись, напряглись, как театральные подмостки.
На эталажах меж галстухов веселятся лампы. Преувеличивают значенье выставленных вещей. – Делают торжественными белые рубашки, делают театральными лавки. Поднимают в глазах восхищенье. Преувеличивают носовые платки, торжественные мха и фрукты.
Мха выступают вперед, блистательно, точно сейчас откроется бал. И вообще, ах! На улиц все такие окна, освщенья и выставки, точно ждут кого-то.
И каждый вечер город загорается и Его ждут.
Это ждут Его, – Короля! Вот он вошел, подняв тихо руку и остановился, знающий и принесший. Вот он явленное дитя звезд. Вот он неслышно, таинственно входит и выходит между людьми. Тихое торжество. Молчанье.
Он входит. – «Я знаю что-то…» И с ним входит его власть. Он стоит тихонько пред дверью, там его Чаша, и он не скажет. – «Да – минует меня!» – Там тепло, там так тепло, что все краски льнут и ложатся глубоко на грудь. Глубоко. Почти гибельной лаской блаженства.
Это – там, сейчас за дверью, и дверь раскроется. О! Думать только! Дверь раскроется!..
Пусть его спросят: «Отчего у тебя такие бледные, впалые щеки, и ты говоришь таким тихим, тихим голосом? Ты напоминаешь ласточку, прилетевшую слишком рано…» – «Это уже вечернее небо, – я счастлив…
– Счастлив? Король! Король…»
. . . . . . . . . .
Сколько сегодня в городе написали стихов! В скольких квартирах для этого зажигали рабочие лампы
Это кого-то беспокоит восторгом.
Все полно белым золотым вином возбужденья; в этом вине города дрожжанье концертной скрипки, нервной напряженности и жгучего, упорного восторга. Или лампы безумные сегодня? Даже таинственные лампы квартир, открывающие в фокусе мгновенья значенье жизни. А шары и лампы поддельных ювелиров были всегда безумные.
Потому столько сочинено стихов, столько выступлений и дебютов.
Он бегает с удовольствием по улицам, заглядывает в освещенные уголки жизни и мечтает на всю пропалую, как безумный; шепчет: «Это не мое комнатное, это не я придумал. Это оно!»
Увидит тень вечерней пальмы на шторах, чьи-то умные лобные кости. Желтый абажур над чужими бумагами или зеленый над конторкой обожжется восторгом. Восклицает тихонько: «Столько чьих-то мыслей. Такая великая жизнь!»
Над тротуаром поднимаются тусклые половинки окон. Гераньки. Может быть здесь живут дети; из синей сахарной бумаги вырезают зайчиков. Дальше. Уголок алой скатерти мелькнул. Отчего такой теплый?
Даже приподнялся на цыпочках от восторга.
Верно дети прибегают сюда из детской играть. Засыпают в кроватках, мечтая об алом цвете. Может быть эти люди страстно любят искусство, просыпаются, болтая о театре. У них большие альбомы с застежками и они с волненьем раскрывают их и смотрят снимки картин и статуй. Приходят к ним на свиданье…
Может быть говорят об искусстве! Там реют слова, полуоткрывают занавеси, нагревают воздух искрами восхищенья.
Может быть, именно, в такой квартире живут такие люди. Это вполне возможно. Около искусства золотые гвоздики горят на двери……
. . . . . . . . . .
Ребенок остановился и увидел край освещенного мольберта, а на занавеске зыбкие разветвленья пальмы.
Он тихонько воскликнул: «Это Китайские тени!» И хотелось отдернуть край занавески, попасть в комнату, где ходят, переливаясь на свету, какие-то мысли о мольберте и радости.
Но и не хотелось нарушить таинственность жуткорадостной маски, пройти хотелось мимо в серьезный и темный город.