Солома на сарае зашумела, сердце мое оборвалось и упало куда-то… еле живой стою. А Мухтарка, знай, играет и играет, прыгает, в морду лижет. Цыцкнул на него.
Казаки подняли головы, прислушались.
— Эй, кто там лазит?
Резнуло меня. Я, как закричу:
— Дедо, дедо!.. Казаки свинью в огороде зарезали.
А дедо слезает с сарая по лестнице и кряхтит.
— Вот ироды окаянные. Приютил на свою шею. Последнюю свинью зарезали. Бога в вас нету! У, ироды окаянные!..
Он погрозил кулаком страже. Я не узнавал тятьку-сибиряка. Мне казалось, что это самый настоящий старик, тот, который в амбаре спит. Согнутый, голова и борода белые, как снег, я подбегаю к нему и тащу его за рукав.
— Дедо, дедо, айда скорей туда, а то всю растащат эти, казаки-то.
Он бормоча и ругаясь поплелся за мной.
А между руганью шептал мне:
— Колька, тише, тише не спеши, а то догадаются… Ты на народ-то не выводи, — сторонкой, в тени…
И еще исступленнее кричал.
— Ах, ироды окаянные!
Вышли в огород. Там было тихо. Никаких казаков не было. Мухтарка шел по пятам. Старик сразу выпрямился, взял меня за руку и шепнул:
— Пошли!
Сразу свернули в другой огород, в третий. И пошли колесить по-за селом.
Стало темно. Туман поплыл над рекой, как дым из трубы. Золотой купон у церкви мутно отсвечивал. Перед нами открылась степь. Ветерок холодный подул с горизонта.
В одном месте наткнулись на заставу, но Мухтарка предупредил своим лаем. А через два часа, мы свободно шагали по дороге, в ту сторону, где были наши, красные.
К утру встретились с нашей разведкой. Оказалось, что красногвардеец, которого мы выручили с Мухтаркой, «раздобыл» два полка кавалерии и идет на выручку.
Утром, когда взошло солнце, с этой кавалерией мы встретились.
— На выручку?
— Даешь — на выручку!
И ударили. Тятьке дали коня, и он стал во главе полков. Мне тоже привели лошаденку из обоза. К обеду мы были уже около того села, из которого вчера удрали. Разделились на две части и окружили его. Я ехал рядом с красногвардейцем, которого нашли на кургане. Нога у него была забинтована и без сапога, а на другой ноге — сапог со шпорой. Он все время улыбался и бросал корки черного хлеба Мухтарке.
— Барбоска, на, ешь, — выручатель!
Застучали, пулеметы. Красное знамя метнулось вперед, как птица красная, и мы бросились за ней.
— Урррра-а!
Ветер слепил глаза. Развевались конские хвосты. В воздухе звенели шашки. Гоним, гоним… Ворвались в улицы. Стоптали, смяли все. Казаки — бежать. Мы за ними, за село. Гоним, рубим… Мухтарка за ними гонится. Лошадей за хвосты хватает. Кого за ногу ухватит, за стремя. Я гоню за всеми, стороной. В руках у меня только бомба, — как камень крепко зажата. Я погнался за одним, а он от меня — в сторону. Я — за ним. Вот, вот догоню. Потом, вижу на меня другой казак гонит — толстый такой, здоровый. Погон, как бляха, на груди треплется. Потом вижу: он целит в меня. Я к нему, с бомбой. Смотрю — и Мухтарка бежит к нему. Забежал вперед и зубами впился в морду лошади. Та — на дыбы. Казак выхватил шашку и, — как сучек с дерева, — срубил моего Мухтарку. Он упал под ноги, а лошадь копытом кованным придавила его. Тут подгоняю я. Раз — бомбой! Она фыркнула, разорвалась. И казак, и лошадь упали рядом с Мухтаркой.
Казак был знакомый.
Мы победили. Вернулись в село и освободили пленных красногвардейцев. Они, как быки с подлежанными боками, вышли из конюшни и подхватили меня на — ура.
— Урра-а… да здравствует маленький большевик!
Но меня не радовало. Не было со мной Мухтарки. Народу много, и все рады, а мне двор казался пустым, — не было Мухтарки. На двор стал сходиться народ: мужики, бабы. Кто радовался, а кто плакал. И мне захотелось плакать. И слезы, уж было, завертелись на глазах.
Тут подходит мой тятька, со свертком под мышкой. На нем — старая армейская форма. Увидев у меня слезы, он удивился.
— Что с тобой, все радуются, а ты плачешь?
— Что мне радоваться-то, когда собаку убили.
— Эх, ты чудак, досадно даже… Да разве с собакой жить-то? Людей не жалеем, а он… с людьми надо жить, с коммуной, — вот что…
Ты не глупи, на-ко вот старикову одежу, снеси да поблагодари его. Он сунул мне сверток. Я стоял с ним и не знал, что делать: или бросить его, или пойти и отдать старику. Смахнул слезу рукавом и пошел в хату. Старик сидел на лавке, опустивши голову.
— Дедо!
Он, услышав мой голос, посмотрел на меня мутными глазами, похожими на серое, осеннее небо.
— Дедо, вот твоя рубаха и штаны. Я их украл, обманывал тебя, но надо было, — надо было товарищей спасти.