Его брови, густые как мочалки, заходили.
— Змееныш, — прошипел он.
Я стоял, как бык, уставившись в пол. Он встал.
— Вижу, что честный ты парень, но сукин сын… Жаль, что зря в красных пропадаешь.
Большевики — грабители, убийцы и… безбожники…
Он опять зашипел. Тут я вспыхнул.
— Нет, дедо, ты их не знаешь! Узнай их, как я узнал…
Душно мне стало с этим стариком; с его шипеньем, с его темными иконами на божнице. Выбежал на улицу, к товарищам. Весело стало на душе. Знамя Красное у ворот, — ослепило.
— Эх, — товарищи!
Захватило меня. И тут я понял, что не со стариками жить, не с Мухтаркой, а с товарищами, и с коммуной.
На другой день у нас были похороны, — хоронили убитых в братской могиле.
Я уже не плакал по Мухтарке. Когда собрали трупы, сложили их, и говорили над ними речи — я отправился в степь. Взял холодного Мухтарку на руки, принес его и с краешку положил в общую могилу. Потом насыпали высокий курган, повесили на нем Красное знамя, как зарю, и спели,—
Вожатый кончил. Его черные глаза потухли, как уголь. Он с’ежился. За его плечами ползали туманы и белый рассвет. Полоска зари, красной лентой, окаймила черную землю. Город каменными глыбами, — как ребята у костра, — грелся у Механического завода. А завод, как бы рассказывая каменным глыбам о революции, о тяжелых годах борьбы — спокойно лежал и покуривал из единственной сигары-трубы.
Ребята вздохнули.
— Жалко собаку.
— Жалко.
— Лучше буржуя убить, чем собаку.
Вожатый смотрел на костер. Он угасал. Синие угольки, как угасающие звездочки, мелькали. И пепел воспоминаний, — как утренние туманы, — шевелился в его голове.
— Да, ребятушки, собака, все-таки, друг… Помните, как я с вами встретился в первый раз?
— Конечно, помним.
— Вы убивали тогда собаченку. А за что, спрашивается, убивали? Сами не знаете.
И тогда я пришел к вам, с’организовал вас. А знаете зачем?
— Конечно, знаем.
— Ну, вот… внимайте.
Он встал. Одернул гимнастерку и легонько потянулся, зевнувши. В кустах, за палатками проснулась птичка:
«Вить, ти-вить, ти-вить…»
— Ну, ребята, я пойду спать… Будьте готовы!
— Всегда готовы! — ответили пионеры.
И стали расходиться по палаткам.
На турнике, в лучах восходящего солнца, взметнулась фигура вожатого.
«ЛЕНИНСКИЙ ЗНАЧЕК»
— Ну, не заглядывайся! Чего шары-то пялишь? Эка невидаль…, — орал на Семку хозяин. Семка загляделся на отряд пионеров. Они проходили с флагами с песнями и с барабанным боем. Любопытно Семке: такие-же ребята как и он. Не успел поглядеть на них, как колесо тележки наехало на него.
— Я те покажу. Ты будешь смотреть в оба?
Семка нес весы. В карманах пиджачишка были наложены гири и били по ляшкам. Ему казалось, что кто-то здоровенный положил ему кулаки в карманы и давит вниз, — даже плечам больно. А его хозяин, торгаш с Сухаревского рынка, вез тележку с разными мучными товарами и сыпал ругательства, которые будто камни пробивали Семкину голову. Ноги Семкины заплетались, скользили по камням. Он был бос. Над городом только что прошел дождь. Грязь червяками вылезала из-под пальцев.
— Семка, подбери, — доска упала.
Остановился. Сзади тележки валялась доска с прилавка. Егор Михеич, как коренная лошадь, сдерживал тележку, катившуюся под гору.
— Живо, чего ты!..
Поставив весы на булыжную мостовую, Семка побежал за доской.
— Весы-то, весы-то, паршивец, раздавят!
Семка растерялся и не знал, что делать.
Кругом орут автомобили, трамваи гудят, извозчики матюкаются.
— «Или за весами или за доской»?…
Пока раздумывал, автомобиль наехал на доску и, как халву, раздавил ее.
— Ах ты, паскуда, ах ты, пархатый, — взбесился Егор Михеич. Да я тебе…
Но мимо проходил милиционер. Егор Михеич сдержал ругательства, которые вылетали у него из глотки, будто трамваи из парка. Он только прошипел, как трамвай на остановке:
— Паршивой… Вот приедем домой, так я тебя накормлю…
Семка виновато шел. Тележка гремела сзади. Ноги скользили по гладким камням, а песок точно иголками протыкал их. Холодные капли, с мокрой головы, просачивались за ворот. Рубаха, будто капустный лист, прилипала к плечам. Зубы чакали как у бродячей собаченки.
На тесном каменном дворе разгружались. Семка как шальной бегал от тележки в амбар и обратно. Мешки с мукой подмокли и скользили из рук. Семка вспотел. Волосы и рубаха дымились. Покончив с разгрузкой, хозяин отправился в дом, а Семке приказал: