— Отвези тележку на рынок, отдай ее Свешникову, а сам захвати оттуда ящик, тот, что у «Моссельпрома» стащили.
Запрягся Семка в тележку и прогремел на рынок. Обратно прибежал с ящиком на голове, стащил его в клетушку; вымыл ноги в бочке и пошел в дом.
Егор Михеич с женой сидели за столом. Пузатый самовар, как паровоз на полных парах, шипел. На старинном зеркале осели пары. Лица у обоих супругов были медные, самоварные. Егор Михеич распоясался. Его брюхо, как мешок крупчатки, лежало на тонких ногах, похожих на жерди. Семка уселся с краешку, на кончике лавки, и стал ожидать — когда дадут есть.
— У, ирод, перекрести лоб-то!
Семка как шарик скатился с лавки. И не глядя, на старинные, заплесневелые иконы, быстро-быстро начал молотить рукой по воздуху. Он не знал, кому молиться, и делал все, что ему прикажут.
Отмолотившись, опять уселся, ждет. Пелагея Петровна, жена хозяина, сунула ему кусок белого хлеба. А сама телятину, прямо из жаровни, руками выедает. Толстая такая. Юбка на ней красная с черными «кубиками». Не смотрит на Семку и, молча, как корова, жует.
Не успел Семка кусок с’есть, как хозяин, обтирая лоб, сказал ему:
— Семка, айда-ко в пивную, — тащи дюжину пива… Мать дако ему кошовку!
Она встала и молча вышла. Потом принесла кошовку и снова уставилась в жаровню.
Семка сунул кусок в карман и, стараясь не разжеванным проглотить укусок, схватился с лавки.
— Куда с куском-то? Оставь, после доешь!.. Так, пожалуй, по кускам весь дом растащите… Семка уж был у двери.
— Ты постой! А деньги-то? Что без денег дадут тебе?… На вот шесть рублей да сдачу не потеряй…
На улице Семка опять с пионерами встретился, — с факелами идут. Стоял, разинув рот, и смотрел на них. А потом незаметно для себя пошел за ними, в толпе.
Идет.
Они поют.
И ему захотелось петь с ними. Вспомнил, как когда-то по деревне ходил с ребятами и орал.
Процессия остановилась у клуба. Пионеры рядами стали входить в дверь.
И Семка туда-же.
— Товарищ, вы кажется не наш?
Пионер, в красном галстухе, задержал его.
А Семка уж шнырил глазами внутри.
Видел там портреты, плакаты, лозунги. Один портрет узнал:
— «Ленин», называется.
Точно такой-же в палатке у Егора Михеича висит, рядом с патентом.
А пионер вразумляет:
— Нет, товарищ, не пущу, — тесно у нас. Места ограничены… А ты вон, даже с кошовкой… Мать куда нибудь послала?…
Глянул Семка на кошовку — и бежать.
— Ай, что я сделал?… Дядя бить будет.
Он бежал без оглядки, толкаясь. На перекрестке чуть было под автомобиль не попал. Да спасибо милиционеру, — за шиворот оттянул.
Дома Егор Михеич набросился на него.
— Што долго, а?… Опять шары продавал где нибудь?
И больно схватил за ухо, — хрустнуло даже. А Семка, скосивши рот, заорал.
— Дядинька, прости, — не буду больше…
— Я тебе покажу, — не буду…
Пока распивалось пиво, Семка сидел на лавке и моргал глазами. Ему хотелось спать, но хозяин не пускал его и все вразумлял заплетающимся языком:
— Родителя должен видеть во мне, а так-же и в ней, — заместо матери родной она тебе. Моли бога, что подобрал тебя, а то бы подвокзальником здох. Не больно нос-то задирай: у меня денег то много, — всех куплю. Все ваше Поволжье гуртом закуплю к себе в работники. Вот… Только захотеть мне — давну, и сопля из тебя полезет.
Он показывал: как он давнет. Здоровенная рука сжимала и разжимала опухшие пальцы, — тянулась к Семке. А Семка только ерзал по лавке и швыркал носом.
Наконец, мученья кончились. Пелагея Петровна спала привалившись к стенке. Лицо, как вычищенный медный чайник, отливалось разными цветами. А голова Егора Михеича лежала у ней в коленях, храпела, сопела и хрюкала, как сытая свинья в хлеву.
Семка встал на цыпочки, помахал им языком, будто платочком красным, и пошел спать.
Рано утром Семку стащили с сундука вместе с ковром, на котором он спал. Трамваи еще не гудели. В окнах шевелился ветер. Семке хотелось спать; и здорово хотелось, — сон какой-то хороший не доглядел.
— Хоть бы во сне-то пожить, — думалось.
Не успел он ни очухаться, ни умыться, ни куска с’есть, а хозяин уже говорит:
— Ступай за тележкой, — выезжать надо.
Сбегал за тележкой.
Опять с мешками начали возиться. Опять гири в карман накладывал. Опять ноги заплетались.
На базаре раскинули палатку раньше всех. Милиционер пригрозил, чтобы до срока торговать не начинали. А Егор Михеич, поглядывая на портрет Ленина, (рядом с патентом) подмигивал милиционеру, — дескать: