Поезд шёл медленно, сказывались и то, что это отнюдь не «Красная стрела», и многочисленные повреждения путей и станционных построек во время немецких авианалётов. Да, железнодорожное полотно довольно быстро ремонтировалось, а рельсы менялись, но всё равно на повреждённых участках сохранялись ограничения в скорости движения. И работы по восстановлению зданий вокзалов, пакгаузов и прочих неизвестных пассажиру строений велись. Фронт отодвинулся, налёты стали редкостью, и тыловые районы возвращались к нормальной жизни.
Движение очень интенсивное. Постоянно приходилось пропускать военные эшелоны с техникой и личным составом перебрасываемых на фронт частей. Навстречу шли санитарные поезда, платформы с битой техникой и, иногда, новыми танками КВ: Кировский завод в Ленинграде, несмотря на частичную эвакуацию в Челябинск, продолжал выпускать столь необходимые фронту боевые машины.
Пассажиры поезда? Да самый разнообразный контингент. От офицеров Красной Армии (в праздничном поздравлении к 23 февраля Сталин уже не «стеснялся» называть красных командиров этим словом. К тому же, на год раньше известного Николаю по другой истории вышел приказ о введении в обращение погонов) до беженцев, возвращающихся в родные места. От командированных инженеров и рабочих до красноармейцев, демобилизованных по ранению.
У военных, как действующих, так и комиссованных, главной темой для разговоров была совершенно неожиданная армейская реформа, введение погонов. Причём, хотя это нововведение, поводом для которого стало успешное зимнее контрнаступление, и планировалось как постепенное, должное завершиться с переходом на летнюю форму одежду, некоторые представители службы тыла уже щеголяли новенькими погонами, подчас вызывая неодобрительные взгляды со стороны фронтовиков.
Подтвердился и вычитанный Демьяновым в мемуарах раздрай в оценке данного шага. Особенно — среди тех, кто постарше и застал на боевом посту первые годы после Гражданской войны или даже саму войну. Хотя, конечно, даже они соглашались с тем тезисом, что погоны позволяют лучше различать воинские звания. Но парировали это преимущество аргументом против: у солдатского и сержантского состава погоны скрывались лямками «лифчика», как прозвали в войсках разгрузочные жилеты, введённые в армейскую экипировку с подачи попаданца. Выходом из этого могли стать нашивки «лычек» на эти самые лямки, что пометил для себя Николай Николаевич. И намеревался по возвращении в Москву совместно с Филипповым подготовить об этом «рацпредложении» письмо в службу тыла РККА.
Сам он вполне мог бы тоже обзавестить погонами, но не стал делать этого по двум причинам. Во-первых, очень не хотелось «бежать впереди паровоза» и козырять своей тыловой сущностью А во-вторых, для занятий всеми этими «украшательствами» у него просто не было времени.
Да и вообще его награды («Красную Звезду» он успел получить до командировки) вызывали у соседей по купе двойственное впечатление. Оба ордена можно было получить как за боевые подвиги, так и за труд в тылу. Да ещё и знаки отличия Главного управления госбезопасности наряду с нашивкой за тяжёлое ранение (а вот пришить её к гимнастёрке, когда это стало возможно согласно тому же постановлению о введении погонов, он не поленился). Так что о его боевом пути и роде службы Демьянова предпочитали не расспрашивать, а сам он — слушать, лишь изредка вставляя реплики в возникающие споры или высказывать некоторые оценочные суждения.
Ближе к Мге, где несколько месяцев железная дорога находилась в пределах досягаемости немецкой артиллерии, поезд вообще «пополз» со скоростью 20–30 километров в час, двигаясь вдоль припорошенного снегом «лунного пейзажа», разбавленного валяющимися под откосом сгоревшими вагонами и изуродованными, занесёнными снегом паровозами. Но и эти следы войны уже начали ликвидировать бригады немецких пленных, охраняемые автоматчиками: возились с гаечными ключами, таскали снятые детали в кучи близ полотна. Кое-где летели искры от разрезаемого автогеном металла.
То ли погода «виновата», то ли какие другие обстоятельства, но под авианалёты эшелон ни разу не попадал, чему Демьянов и прочие пассажиры не могли не радоваться. Но вообще наличие регулярного пассажирского сообщения между Москвой и «Северной столицей» воочию демонстрировало то, что ленинградской катастрофы удалось избежать, и война идёт по более «лёгкому» сценарию, чем было известно ему по урокам истории.
В Ленинграде Николаю доводилось бывать не только в предыдущей жизни, но и уже после попадания в тело Шеина: именно он ездил в Питер освобождать из заключения Константина Константиновича Рокоссовского. Так что никакого культурного шока от сравнения города будущего с реалиями начала 1940-х он не испытал. Радовало, что жизнь здесь текла по нормальному руслу. Да, «яркие приметы времени» в виде зенитных установок на крышах домов, стратостатов воздушного заграждения и заклеенных полосками бумаги окон наблюдались повсеместно. Но, к счастью, никаких замерших в сугробах трамваев и грузовиков, лежащих на улицах замёрзших тел, походов за водой к Неве и измождённых до крайности лиц ленинградцев. Конечно, людей и автомобилей на улицах заметно меньше, чем в 1939 году, как и в Москве, заметно, что жители города отнюдь не роскошествуют, трамваи ходят намного реже, чем в его предыдущий визит, но дороги расчищены, электричество в домах есть, а магазины работают.
Да, много военных, очень часто попадаются патрули: всё-таки Ленинград уже несколько месяцев находится на осадном положении. Но линия фронта достаточно далеко, чтобы опасаться артналётов, видно, как поднимаются столбы дыма и пара от заводских труб и боевых кораблей на рейде. Пока шёл до комнаты на улице Марата, ключи от которой ему дала Анастасия Кирилловна, чтобы зять мог «остановиться не в гостинице, а в нормальных условиях», откуда-то со стороны Васильевского острова донеслось тявканье зенитных орудий, и над Финским заливом закрутилась в карусели воздушного боя промчавшиеся над городом истребители.
Говоря про «нормальные условия» тёща несколько погорячилась. Коммуналка, в которой она когда-то жила с Кирой, а когда та уехала по окончании техникума, одна, оказалась почти пустой. Ещё две семьи уехали в эвакуацию, и единственными обитателями квартиры оказалась пара «ранних» пенсионеров. Точнее, снова вышедшего на работу слесаря с Балтийского завода и его супруги, действительно находящейся на пенсии. Демьянова они признали по «свадебной» фотографии с Кирой, когда-то показанной Анастасией Кирилловной, но только после того, как он представился. Признали, погоревали по поводу гибели «такой славной девочки» и порадовались тому, что у их бывшей соседки осталась внучка. А ещё поделились с Николаем дровами, чтобы он мог протопить печку, обогревающую выстывшую за зиму комнату. Пришлось бежать в коммерческий магазин (да, работали и такие!), чтобы хоть как-то отблагодарить за помощь добрых людей и не сидеть вечером за пустым столом, рассказывая о жизни в Москве.
Вообще эта ленинградская зима разительно отличалась от того, что Николай читал в книгах. В одной из многочисленных записок о ходе войны он отметил, что проблемы со снабжением продовольствия резко обострились после того, как немецкая авиация разбомбила самые крупные в городе Бадаевские склады. И из этой информации, похоже, сделали соответствующие выводы. Немецкие самолёты и на этот раз «дотянулись» до них, но последствия бомбёжки, по словам соседей, были куда менее серьёзными.
Лишь на следующий день Демьянов, переночевав в так и не прогревшейся комнате и разузнав у соседей, как ему лучше добраться, двинулся на завод радиоизмерительной аппаратуры «Радист» артели «Прогресс-Радио». Чтобы разместить на ней заказ на разработку и изготовление масс-спектрометрического гелиевого течеискателя для нужд ядерного проекта.
18