– Они забрали мою цепочку, – тихо сказал он. Из моего общительного девятилетнего ребенка словно высосали жизненную силу.
– Забрали? – Речь шла о цепочке со звездой Давида, которую он просил на свой день рождения. Внезапно я почувствовала, что не в состоянии сделать вдох.
Мы – светские евреи, но каждую пятницу я готовлю халу. Мы читаем молитвы и благословляем детей, а Себ никогда не работает в шаббат – зная его, это большая уступка нам во имя соблюдения традиций. Я вспомнила, как застегивала цепочку на шее Лакса, и мы оба улыбнулись его отражению в зеркале. Лакс Якоб, мой милый мальчик, его второе имя – дань уважения дедушке, с которым мне так и не довелось встретиться. Тогда у меня мелькнула мысль: а безопасно ли отправлять моего ребенка в мир с еврейской символикой? Но я похоронила страх, потому что жить свободно и открыто называться евреями – это акт неповиновения всем тем, кто хотел бы повторить или отрицать Холокост.
– Да… на перемене. – Лакс опустил голову, и я видела только его милую макушку, его светлые волосы, зачесанные набок, как у его отца. – Они повалили меня на землю и сорвали ее с моей шеи. Они кричали, что евреи контролируют мир.
– Ты сказал учителям?! – Я пыталась сдержать свою ярость, но знала, что у меня ничего не получается. – Они… должны отстранить их от занятий! Вышвырнуть из школы! Как они смеют… как…
Лакс пожал плечами, опустил глаза.
– Все в порядке, мам. Я не хотел делать из мухи слона.
– Это не нормально! Это преступление на почве ненависти. Вот что это такое. Кто это сделал?
Лакс не ответил, просто посмотрел в сторону школы, а затем снова на меня.
– Мам, мы можем просто уйти?
Так мы и сделали, и я сжала сумочку так, что побелели костяшки пальцев. И воспоминания накатили на меня с новой силой – и о том, что пережил мой отец, и об ужасном мальчишке в старших классах, который ненавидел меня и шипел «жидовка» каждый раз, когда проходил мимо меня в коридорах.
После инцидента мы с Себом обсудили возможность зачисления детей осенью в еврейскую школу. Мы все еще не приняли окончательного решения. Детям нравятся их друзья и учителя. К тому же в еврейской школе есть свои нюансы – четыре вооруженных охранника у каждого входа из-за частых нападений стрелков.
Мы купили Лаксу новую цепочку со звездой Давида, но он больше не хочет носить ее вне дома. Я понимаю. Конечно. Но мое сердце разрывается от боли за моих детей, живущих в мире, который порой отвергает их за то, кем они родились. Теперь каждую пятницу вечером, когда мы поем древние молитвы, мне кажется, что из моей семьи немного высосали радость. Если такое может случиться с нами в, казалось бы, прогрессивном Нью-Йорке, то что же изменилось в мире после тех ужасов, которые выпали на долю папы? Размышления об этом в последнее время стали моим личным адом.
– Ты никогда не рассказывала мне историю своей семьи, – произносит Арабель, с любопытством глядя на меня.
– Правда? – Мое сердце сжимается. Мысли переносятся от Лакса к отцу, к его ночным кошмарам. Нас с папой связывает нечто большее, чем кровные узы. Мы связаны этим шато, прошлым и некоторыми незавершенными делами. Когда я получила приглашение от Серафины, то сочла его пугающе своевременным. Потому что после того, что эти ребята сделали с Лаксом, я полна решимости больше не оставлять незавершенных дел.
Арабель встает и грустно улыбается мне. Я знаю, что она не будет допытываться. Американка, возможно, и стала бы, но не француженка.
– Это место подходит, чтобы похоронить некоторые вещи, не так ли?
Я не уверена, говорит ли она об этой стране или об этом доме. На самом деле – не имеет значения. Ведь правда в том, что при достаточных усилиях все погребенное можно откопать.
Но я этого не говорю. Я соглашаюсь:
– Да, без сомнения. Отличное место.
Глава восьмая
Викс
Вся моя одежда уместилась в сумке, и я складываю вещь за вещью в шкаф из орехового дерева. Серафина однажды сказала мне, что раньше он принадлежал матери Ренье, и, подмигнув, заметила, что сожалеет о том, что обременяет меня энергетикой этой несчастной. Я ничего не имею против: я не верю в проклятия и злых духов. И я ценю, что у всей мебели в этом доме есть индивидуальность, своя история. Даже новые вещи, как утверждает Арабель, были приобретены на антикварных рынках. Приобретены. Одно это слово олицетворяет шато и абсолютное богатство Серафины. Другие люди выбирают на рынках безделушки; она занимается приобретением вещей. Думаю, иронично, что мое восхищение потрепанным, поцарапанным, несовершенным не распространяется на меня саму.