Мой взгляд натыкается на картину Дега, будто случайно повешенную рядом со шкафом. В этом и заключается особенность шато – оно кажется холодным, почти непритязательным в своей всеобъемлющей сдержанности, пока вы случайно не натыкаетесь на заключенные в этих стенах поразительные сокровища. Балерина мерцает на холсте, почти в полете, облаченная в костюм трепещущего синего цвета. Я приглядываюсь к смелым мазкам кисти и ярким краскам, которыми Дега прославился в поздний период своего творчества. И сразу же на меня накатывает знакомый стыд – я совершенно, определенно не Дега. Я не создала ничего, близкого к тем масштабу и яркости, которые художник воспроизводил снова и снова, и, вероятно, никогда не создам. Когда я впервые увидела здесь его картину, Серафина обдумывала ремонт, призванный избавить шато от всего кричащего. По ее мнению, это должно было освежить дом, превратив его в чистый холст, чтобы она снова могла дышать. Я спросила, сохранит ли она картину Дега, несмотря на ее кричащие краски? Она улыбнулась и ответила, что всегда была женщиной, готовой пойти на компромисс, если дело касается Дега. Или Ренуара – спальню Серафины украшет великолепное творение Ренуара, одна из его менее известных алжирских картин.
Я рассмеялась, как того требовал момент, но при этом почувствовала, что у меня в груди все завязалось в узел от мысли, что я никогда не буду достойна такого комплимента. Серафина, как всегда проницательная, тогда сказала: «Виктория, я считаю тебя многообещающей художницей. – Она имела в виду мои наброски углем, которые я делала у бассейна, изображая девочек и саму Серафину. И пейзажи, на которых я пыталась запечатлеть эту землю, так глубоко запавшую мне в душу. – Иначе я бы не попросила тебя об…»
Я быстро кивнула. И приняла похвалу, позволила ей поселиться в моей душе. Может быть, я никогда до конца не верила в себя, но Серафина верила. В тот момент этого было достаточно. Однако теперь, двадцать лет спустя, я задаюсь вопросом, видит ли она по-прежнему во мне потенциал. Или ее тогдашние ободряющие слова были пустышкой – просто в тот момент она посчитала нужным их произнести?
Я трясу головой, пытаясь избавиться от тяжелых мыслей, и продолжаю распаковывать сумку, те вещи, которые помогла выбрать Арабель. Приехав в город после моей последней операции, она потащила меня на шоппинг в Barney’s. Она настояла на том, что обновка будет за ее счет. Новый гардероб для новой меня, избавленной от рака.
Я вешаю белое платье свободного кроя с шелковой подкладкой. Брюки из бронзовой кожи. Сапоги с высоким голенищем – кожа насыщенного янтарного цвета с серебряными заклепками. Это самая красивая, самая роскошная обувь, которая у меня когда-либо была.
Я снимаю велосипедные шорты и безразмерную футболку, выскальзываю из сандалий, надеваю сапоги и становлюсь перед зеркалом обнаженной. Это мое нынешнее хобби – разглядывать новую себя. Пытаюсь привыкнуть. Я выгляжу как голая наездница. Поворачиваюсь то так, то эдак. Мне всегда нравилось мое тело, вот в чем дело. Я была самым крупным ребенком в детском саду, пухленькой выпускницей средней школы. Но мои родители не уставали говорить мне, что я самая красивая девушка в мире, и я им верила. Пересказывать эту историю банально, но мой папа убаюкивал меня перед сном сказкой о самой прекрасной, самой умной на всем белом свете принцессе, блистательной красавице Виктории. По сей день мои родители продолжают называть меня BB – Великолепная Виктория. Я – самая крупная в нашей компании, но меня это никогда не беспокоило. Я была сладострастной, чувственной. Но теперь, без моей груди, тело выглядит иначе. Как будто я ношу чью-то кожу. Я обхватываю свои импланты руками, затем позволяю им опуститься. Они – полумесяцы, полусолнца, половинки целого. Больно смотреть на себя в этом словно чужом теле. Я не знаю, как его носить, как ходить в нем, как двигать. Ничто в нем не кажется знакомым или родным.
Но эти сапоги! Я разглядываю свои ноги. Когда я вернулась домой в Ист-Виллидж после шоппинга, я продемонстрировала сапоги Джулиет. Несмотря на их красоту, я не была уверена в необходимости покупки. Во-первых, смущала непомерная цена, по которой Арабель купила их. Во-вторых, действительно ли они в моем стиле? До мастэктомии меня называли знойной, дерзкой, чувственной. Сексуальной. У меня было прозвище – Виксен. Девочки изо всех сил стараются больше так меня не называть, и, честно говоря, это меня бесит. Как будто без моего ведома все сговорились избавиться от частички моей личности.