Сорок. Это огромная цифра, которую, казалось, окружающие бросали в каждом разговоре со мной за прошедший год, как гранату. Вообще-то, сорок один, как сообщила мне Дарси, возвращаясь с ужина, поскольку я уже прожила сорок лет, и сейчас, технически, мне пошел сорок первый год. Я только смирилась с сорока, а на очереди уже сорок один? Я делала вид, что это не имеет значения. Это просто число. Сорок – это новые двадцать. Притворялась даже перед собой.
Сорок – это не новые двадцать. Сорок – это сорок. Или даже сорок один. Ближе к подтяжкам лица и маммографии. Все это касается внешности, что немаловажно. Но в действительности куда больше меня беспокоят ночи, когда Себ спит, а я просыпаюсь, чувствуя незваного гостя. Я вскакиваю. Нет никого, кроме меня. Я и есть незваный гость, и в своих кошмарах я закрываю за собой дверь. На самом деле хлопаю ею. Как будто все закончилось: беззаботные моменты, возможность совершать ошибки, потому что раньше мне казалось, что впереди целая жизнь, чтобы их исправить; ведь предполагалось, что вы должны совершать ошибки, пока молоды. И этот список поблажек заканчивается на сорока. Наши тридцать – буферная зона. Мир сообщает нам о необходимости разобраться в некоторых вещах, но ничего страшного, если нам это сразу не удастся. Но к сорока годам все наши утки должны быть в ряд[47]. Мои утки вроде бы выстроены в ряд, аккуратные и чопорные. Муж – имеется. Дети – имеются. Успешная карьера – имеется.
Но мне кажется, что все, что сейчас я делаю, должно иметь значение, должно быть правильным. Ставки кажутся выше, ошибки потенциально серьезнее и постыднее, а их исправление – тайна, покрытая мраком. Но все выглядит так, словно вместо блестящей машины, которую я одолжила у родителей в шестнадцать лет, теперь я в каком-то драндулете с заляпанными дождем стеклами. Я плохо вижу, что снаружи. И сворачиваю в какую-то пропасть.
Есть еще одна особенность этого возраста – вы замечаете, как ваши родители стареют. Я люблю своего отца, возможно, больше, чем кого-либо на свете. Может быть, я люблю его так, потому что именно так он любит меня. Я ему необходима. Хорошо быть нужной. Моя слабость – доставлять ему удовольствие. Но как это сделать, когда человек не способен испытывать радость? Его прошлое – минное поле из травм, и никогда не знаешь, когда наткнешься на одну из них. Он все еще тренируется как сумасшедший, в его восемьдесят с лишним – десятимильные прогулки, нагрузки с дополнительным весом. Он бы взобрался на Эверест, если бы хотел. Так он контролирует себя, укрощает внутреннего зверя, как бы плохо это ни работало. Я знаю, он передал мне свои неврозы. В детстве я была немного пухленькой, частенько заглядывала в хлебницу, брала три печенья с посыпкой после кидуша в синагоге, каждую неделю покупала «Орео Макфлурри» в McDonald’s за углом. Обычные детские штучки. Боже, я жила ради этого «Макфлурри»! До сих пор чувствую вкус крошек Орео.
Но папа постоянно с восторгом говорил о своей матери – какой она была тонкой, как грациозно двигалась. Те немногие воспоминания, которые у него остались, рассыпались передо мной, словно хлебные крошки. Я перестала есть мучное и сладкое. Я ощутила, как это приятно – не просто быть худой, но и стать объектом похвалы своего отца. Настроение моего отца то падало, то резко поднималось; я не могла полностью себя контролировать, когда дело касалось еды. Но, как только мне это удалось, не проходило и дня, чтобы он не хвалил меня за мой вес, за мою красоту. Я не ела сладкого – ни единого кусочка торта на собственной свадьбе – с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.
Неужели это правда? Я перебираю свои воспоминания. Да, двенадцать. Я вспоминаю тот последний «Макфлурри», и меня наполняет безысходная грусть.
Полагаю, дело не только во мне. Мы наследуем от своих родителей не только их генетику. Их маленькие неврозы в том числе. Например, у моей матери ОКР[48] из-за гранитных столешниц. Если она нарезает овощи на разделочной доске, она подкладывает под нее полотенце. Для меня, если я готовлю у них на кухне, она кладет два полотенца. И представьте, когда Си пытается готовить свою выпечку без глютена, она стонет, если я раскладываю полотенца. Себа убивает навязчивая идея с полотенцами. Но у него есть свои тараканы: он настаивает, чтобы мы не включали стиральную машину, если выходим из дома. Это источник многочисленных споров, учитывая, как сильно я люблю стирать. Я люблю, чтобы вся моя одежда была чистой и аккуратно висела в шкафу. Мне нравится, что я могу выбрать, что надеть в любой день. Но у его мамы была какая-то фобия по поводу того, что в их отсутствие весь дом затопит из-за какой-нибудь гипотетической поломки стиральной машины.
48
Обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР) – это расстройство психики, при котором у человека непроизвольно возникают навязчивые мысли (обсессии), в ответ на которые он совершает некие повторяющиеся действия (компульсии).