Конечно. Няня. Та самая, которая присматривала за детьми, чтобы он мог приехать сюда, в особняк моей бабушки, и заняться сексом с моей лучшей подругой, пока я сплю наверху.
Я поворачиваюсь, иду за Милой. Оливер следует за мной.
Где все? Мое сердце колотится в груди, когда я думаю о том, что увижу Оливера и Арабель вместе. Я не могу. Пожалуйста, Боже, избавь меня от этого.
Мила присела на корточки под кофейным столиком, ее розовые туфли-лодочки предательски торчат наружу.
– Не говори папе, где я прячусь, – шепчет она.
Оливер грустно улыбается мне. Я не улыбаюсь в ответ.
– Дарси, мне так жаль! Мне очень, очень жаль. – Он делает движение, чтобы подойти ближе. Я вытягиваю руку.
Слышатся шаги, и мое сердце сжимается.
К счастью, в дверях появляется Джейд. Она видит нас, три четверти моей семьи. То, что осталось. Я хотела сохранить нас вместе любой ценой. У меня никогда не было настоящей семьи. Я хотела белый забор из штакетника, всю эту хрень. Поэтому я боролась за Оливера. Затем я боролась за каждого из наших детей. И теперь я просто задаюсь вопросом: ради чего?
– Я нашла тебя! – восклицает Джейд, и Мила, хихикая, падает в ее объятия.
Я присаживаюсь на корточки рядом с ними, обмениваюсь взглядом с Джейд.
– Ангел! – Я целую Милу в мягкую щечку, наслаждаясь исходящим от нее сладковатым ароматом талька. – Тетя Джейд отведет тебя на кухню и угостит чем-то вкусным.
– Pain de chocolat[54]! – предлагает Джейд.
– Ура! – Мила вскакивает и выбегает из комнаты, не оглядываясь. Подруга сжимает мою руку, затем следует за девочкой.
Я медленно встаю. Внезапно комната начинает кружится, и я оступаюсь. Что-то меня останавливает. Когда я прихожу в себя, я лежу на диване, в объятиях Оливера.
Я немедленно отшатываюсь. Его прикосновение обжигает мою кожу. Неважно, как сильно я все еще тоскую по своему мужу, как сильно я хочу, чтобы он обнял меня, после того, что случилось с Grand-mère – мое тело этого не выдерживает. Каждая клетка во мне кричит: «Опасность: он причинит тебе боль! Он уже причинил тебе боль!»
– Сожалею по поводу Серафины, – наконец говорит Оливер. – Это какое-то безумие.
– Н-да. – Я смотрю на свои руки, потому что больше смотреть некуда, и понимаю, что они выглядят старше, чем должны – с отчетливыми прожилками и венами.
– Они считают, что нашли того, кто это сделал?
– Садовника. – Я киваю. – Они увезли его на допрос, нашли записку, написанную Grand-mère, которая разоблачает его.
Он кивает. Я понимаю, что он уже в курсе.
– О, ты… конечно. Тогда ладно.
Его щеки заливаются краской.
– Она просто… потому что я ушел, так что…
– Я получила полную картину, Оливер. – Я чувствую, что напрягаюсь.
– Но ты не понимаешь, я не…
– Ты был здесь, занимался сексом с моей лучшей подругой, пока я спала наверху. Я ничего не упустила?
Он прикусывает губу, смущенно улыбается мне, как он делает всегда, извиняясь за что-то незначительное, например, за то, что не принял душ перед тем, как лечь в постель после шоу, и от него пахнет сигаретным дымом. Я не улыбаюсь в ответ. Это не сигаретный дым.
– Я имею в виду… да, так и было, но ты… как будто… из твоих уст это звучит хуже, чем было на самом деле.
– Не думаю, что это может звучать хуже, чем есть. Ты любишь ее.
– Как… Она тебе это сказала?
– Нет. – Я делаю глубокий вдох. Часть меня – глубокая, глупая часть – надеялась, что его первоначальной реакцией будет яростное отрицание. – Я слышала, как ты сказал это тому ужасному папаше в розовых шортах в Амагансетте.
Я наблюдаю за работой его мозга, его глаза мечутся по сторонам, когда он анализирует, пытается вспомнить и в конце концов вспоминает. Его глаза расширяются.
– Черт!
Я тупо киваю.
– Во Франции говорят merde.
– Merde. – Он снова пытается улыбнуться, и на этот раз это просто выводит меня из себя. – Это не значит, что я не люблю тебя, Дарси.
– Я тебе не жена-сестра. Я твоя жена-жена. – Сейчас я испытываю странный гнев и отчаяние, смазанные моей потерей. Все по-взрослому, хотя сейчас больше, чем когда-либо, я чувствую себя ребенком, проводившим лето в этом шато. В моей голове все смешивается – трагедии, воспоминания, мысли, вопросы – и сходит на меня лавиной.
Я в ярости из-за Оливера, но прежде всего я напугана. У нас общие дети, и они все еще такие маленькие. Мы переживаем их вспышки гнева, восхищаемся их открытиями, потрясающим юмором. Он мой спутник в этом странном, трудном, всепоглощающем родительском путешествии. По какой-то причине я думаю об Elf on the Shelf[55] – этом проклятом эльфе, который появляется каждое Рождество, чтобы мучить мам. Некоторые мамы его любят, создают ему небольшие декорации, вяжут костюмы. Это не мое, но мы с Оливером играем в команде за эльфа, и даже порой забавно предполагать, что эльф собирается делать на следующий день. В прошлом году эльф повесил белье Милы на елку – это имело большой успех. А еще он завесил детскую комнату гофрированной бумагой. Чейз ничего не понял, но Миле понравилось, и она перебрала всю гофрированную бумагу, чтобы выбраться. Но потом я вспоминаю о матери-одиночке, которую встретила на детской площадке в прошлом году, которая призналась, что перевязала ногу своему эльфу и написала детям записку, в которой говорилось, что он выбыл из строя на Рождество, потому что пытался залезть на дерево и упал. Я помню, как хихикала, но быстро помрачнела, потому что заметила выражение ее лица. Она сказала, что слишком трудно заниматься этим в одиночку. Что вся ее радость исчезла. И теперь я ее понимаю. Вполне возможно, именно такое будущее меня ждет: наш бедный эльф с ногой в гипсе, болтающийся на какой-нибудь унылой полке.
54
Французское хлебобулочное изделие с шоколадом. Дословно переводится как «шоколадный хлеб» или «булочка с шоколадом».
55
Рождественская традиция: куклу эльфа сажают на каминную полку, и оттуда он наблюдает за детьми, за их хорошими и плохими поступками.