— Я вовсе не застенчивый, — сказал Борис Лиле, все еще протягивавшей руку. — Вот скажите мне быстро: ноги в тесте.
— Зачем? — спросила Лиля и покраснела.
— И-го-го! — ржал Пашка, и вдруг точно так же заржал Борис.
«Вот бы их сейчас в Пашкину комнату», — подумала Геня.
Кварц щегольски припарковался, но, завидев человека с гитарным футляром, остался сидеть в машине. «Вайс», — сказал себе Шварц. А тот, поравнявшись с машиной, остановился.
— Ах, здравствуйте, милый Кава, — сказал он — так сладко, что на месте Кварца любой решил бы: пидор. — Со стороны нашей милейшей Евгении Исааковны…
— Иосифовны.
— Да-да, Иосифовны, конечно… очень мило было… — Нолик запнулся: что это он, в трех соснах… — очень мило было пригласить меня, старика, на роль Гименея. — Он произносил «Именея» и даже «Юменея», через eu: белая эмиграция, с боями отступал к Новороссийску, свободный Париж…
Сколько раз Кварц давал себе слово послать этого типа к бениной маме, и вот все повторяется: он сидит, ушами хлопает. Пролепетал:
— Не соблагоговеете ли принять помощь в отношении… в отнесении инструмента наверх?
ответил Нолик.
«В отнесение» внешности Вайса: ему было немногим больше сорока, на столько он и выглядел, но почему-то это представлялось фальшивой моложавостью маленького старичка, в котором все подозрительно — и цвет волос, и брови, и даже веснушки на маленьких сухих руках, наводившие на мысль о старческих пятнах. «Маленький старичок», — говорят же так о детях. А Нолик сложением был мальчишка — малость окостеневший, малость негнущийся… Если характер человека проявляется в его внешности, то Нолик Вайс прекрасное тому подтверждение: он был тем, за кого себя выдавал, а ему не верили, и всяк — всякий там Кварц — норовил его изобличить.
— По-прежнему выписываете «Советский спорт»? — учтиво осведомился Нолик, свободной рукой беря Кварца под локоток.
— О да!.. — захлебываясь, отвечал Кварц. — И еще «Хоккей» и «Футбол».
Так они дошли до дверей, и Шварц не сразу отыскал на связке нужный ключ.
Услышав шкварц поворачиваемого в замке ключа и при этом увидав Нолика, Геня вскричала:
— Какой сюрпрайс, пришел к нам Вайс! — и закружилась по комнате. Для мужа у Гени тоже нашлось приветливое слово: — И Кавочка, и Кавочка миленький…
— Здравствуй, Генечка, — сказал Кварц хорошо подкованным язычком, словно дома его поджидало семеро козлят.
— Говорите, кто из вас кого привел? — спросила Геня, смеясь и на правах хозяйки собираясь взять у дорогого гостя большой черный футляр.
Но Нолик что-то сказал ей на ухо.
— Ах, какой вы… (Он прошептал ей: «Бери, что хочешь, меч, полцарства, коня, красавицу Эльвиру…»)
— Он шел… а я ехал… то есть уже стоял…
— Ваш муж притаился в своем «ланчо», он, наверное, хотел меня напугать.
— «Форд-капри», — уточнил Кварц.
Нолик присел на корточки: заводить разговор с детьми было хорошим тоном.
— Ну, сладкая поросль сердца кормящей матери…
— Бесейдер[18], — выпалил Пашка, вообразив, что у него спрашивают, как дела, — и спрятался за мать (ему ли все цитаты знать!).
— Застенчивый, — сказала Геня. — А вот наша гостья, познакомьтесь.
— Илана, — представилась Лиля.
Нолик как бы в сокрушении сердечном приложил ладонь к щеке:
— Боже, сколько же илан приехало в эту страну!..
— Это у нас Лиля, — вступилась за подругу Геня, но тщетно.
— А как, милая Илана, вы называете себя, когда мысленно к себе обращаетесь?
— Я никак к себе не обращаюсь, — ответила Лиля. — А вы?
— О!.. Один — ноль… — Нолик выдвинул подбородок и, просунув за ворот рубахи два пальца, покрутил головой: душит белая. Его гардероб отличался постоянством — чтоб не сказать, страдал им: академический твидовый пиджак, гладкие темные штаны, помянутая уже белая рубашка и галстук, синий в белую крошку, под микроскопом принимавшую очертания ели. Сколько Геня помнит, Нолик никогда не расстегивал верхней пуговки и не оттягивал книзу узла, которым был завязан однажды и навсегда этот галстук в елях.
— Да это же Арнольд Вайс, да ты что! Поэт и исполнитель на гитаре, — объяснила Лиля Гене.
Между тем Кварц, неловко бросив Борису «старик», подошел к окну и вперился в одну точку. Когда ему случалось быть не в своей тарелке, ничто так не успокаивало, как вид, открывавшийся на крышу автомобиля — собственного, разумеется. Сверху твой автомобиль сигарообразен (что чужой тоже — не обращаешь внимания). Сравнению с сигарой он обязан, однако, не форме (чем сосиска в таком случае хуже?), а исходящей от него эманации роскоши, роскошной жизни, к которой делаешься причастен.