Ученики засмеялись, как обычно в таких случаях, они рады были любой безделице, которая врывается в серую обыденность урока.
— Садитесь, Оксана, и не опаздывайте больше, — сказал добрый Борис Григорьевич. Он ко всем, даже к ним, пятиклассникам, обращался только на «вы».
— Я… не на урок, Борис Григорьевич, — начала Оксана, — я… пришла попрощаться. Мы с папой едем в деревню. И, видимо, там останемся навсегда…
Класс притих. Указка в руке учителя тоже застыла, указывая на Северную Америку.
— Вот как? Но всего же неделя осталась до летних каникул. Вам нужно было бы хотя бы доучиться год…
Оксана вздохнула, развела руки и опустила глаза — мол, такие серьезные вещи не от нее зависят.
— Что ж, жаль, жаль, — сказал учитель. Оксана знала историю как никто в классе, и была его любимой ученицей. К тому же он, историк, хорошо знал Оксаниного отца, археолога, и дружил с ним.
— Можно, Борис Григорьевич, отпустить Катю на несколько минут? Мне нужно сказать ей что-то.
— Конечно, идите, Катя! — и когда Катя начала выбираться из-за парты, повторил про себя: — Жаль, жаль…
Класс так и молчал, словно все онемели. На краткий миг Оксана забыла, что это все она сама выдумала. Ей тоже стало так жаль покидать эти стены навсегда… А как ее любят, оказывается! Она и не догадывалась. Стоило пойти на такой невинный обман, чтобы убедиться в этом…
В коридоре она схватила Катю за руку, девочки сбежали вниз по лестнице, остановились на площадке между первым и вторым этажами, где было большое, на всю стену окно и широкий низенький подоконник. Отсюда просматривается весь вестибюль, поэтому сразу можно будет спуститься вниз, когда отец выйдет от завуча. Оксана присела на подоконник, подруга тоже.
— Ты, правда, едешь? — Катя смотрела на нее широко раскрытыми, как у куклы, глазами. Она хорошо и давно, еще с детского сада, знала Оксану, но обычно каждый раз попадалась на ее выдумки. И чем более невероятные, неправдоподобные эти выдумки были, тем охотнее почему-то Катя в них верила.
— Пока мы едем только на разведку, — Оксана тяжело вздохнула — никак нельзя было обуздать проклятый язык. — Посмотрим, как нас бабушка примет… Может, даже придется жить по чужим людям.
— А что будет с вашей минской квартирой?
— Придется продать.
— А почему ты раньше мне ничего не говорила?
— Не могла. Папа запрещал.
До этого дня между ними не было никаких секретов. Они дня не могли прожить врозь, сидели за одной партой, делали вместе уроки, ходили друг к другу в гости… и вот тебе раз!
— Ты будешь писать мне? — спросила Оксана.
— Буду… Каждый день! А ты мне?
Доверчивая, наивная Катя-кукла смотрела на подругу такими глазами, что Оксане стало стыдно. Но язык не унимался; кроме того Оксане пришло в голову, что сейчас очень благоприятный момент, чтобы проверить, действительно ли Катя так любит ее.
— А я… даже не знаю, смогу ли писать тебе, — призналась Оксана. — Я, конечно, постараюсь, но времени может не хватить. Может, вообще придется бросить школу и пойти работать.
— А ты разве умеешь?
— Научусь. Смотря какая работа. Если не будет куска хлеба на столе, всему научишься.
Обе помолчали, пораженные безликостью, жестокостью взрослой жизни, с которыми они вдруг впервые столкнулись лицом к лицу.
— Подожди! — Катя вдруг быстренько запустила руку в боковой карман школьного передника, достала какую-то круглую плоскую вещь, похожую на старый металлический рубль, только чуть большую размерами. — Вот, возьми… И если забудешь меня, посмотришь на эту монету и вспомнишь. А если будет трудно… ну, не будет хлеба на столе — продашь.
Оксана, тронутая, взяла монету, почувствовала в ладони прохладную приятную тяжесть. Она провела пальцем по неровностям рубца, поколупала — погладила выпуклый узор на монете. Монета была стертая, старая, тускло-белого цвета, а рубец — зеленоватого. Так и хотелось быстрее почистить ее о песок и хорошо рассмотреть.
— Бери смело, — заявила Катя. — Папа отдал мне всю свою коллекцию навсегда.
— А что это, серебро?
— Конечно, серебро. Может, платина. Старинные монеты все серебряные. Или золотые. Или платиновые.