— Чуть-чуть.
— Спасибо. Так вот… ух, как пахнет… Разница как между этими египетскими и настоящим Египтом. Думаешь, это прямо оттуда?
— Это из фриторга. Откуда мне знать, где их делают?
— Ну ведь не в Египте?
Я пожал плечами. О Египте я слышал впервые в жизни. Это мог быть квартал, или провинция, или фабрика, или район чьих-то плантаций. Но и Фиговидец кое-чего не знал.
— А что такое фриторг?
— Профсоюзная торговля. Я, как ты понимаешь, не член профсоюза, но они иногда расплачиваются со мной бонами. Ну, это чеки, которые фриторг принимает к оплате вместо денег. В обычном магазине таких сигарет не купишь. Так у вас с духожорами вражда?
— Нет, — удивился он. — С чего бы.
— А табличка зачем висит?
— Она давно здесь висит. — Он отпил глоточек, поплыл довольной улыбкой. — Никому не мешает.
— Но кто-то когда-то зачем-то её повесил?
Он кивнул.
— Ну разумеется. Три поколения назад этот бар принадлежал человеку, у которого был заклятый враг, и этот враг был фиговидцем. Понимаешь?
— Не вполне, — сказал я. — Они что, оба ещё живы?
— Если бы они были живы, мы бы здесь сейчас не сидели.
Я сообразил.
— Наследники выполняют волю покойного?
— Какие наследники? Бар перепродавался сто раз кому попало. — Он вздохнул, поморгал, красивый голос стал подчёркнуто терпеливым. — Попробуй понять. Это богатые в Центре берегут свою кровь, родство, мы же — духовную преемственность. Эта табличка — традиция. Традиции нужно сохранять. Это касается и серьёзных вещей, и мелочей — зайди в Университет, ты увидишь, в той же аудитории, ту же скамью, на которой вполне мог сидеть твой прадедушка, и видел он те же самые стены и доску, что и ты сейчас. Зайди в писчебумажный магазин — и тебе продадут чернила и тетради в точности такие, как продавали сто лет назад. Да куда угодно зайди — в аптеку, в булочную, на почту… — Он запнулся. — Бланки для телеграмм второй год другого цвета, — признался он неохотно, с горечью. — Были бледно-фиолетовые, теперь голубые. Спасибо ректору. — Он негодующе смял салфетку. — Чего ждать от внука структуралиста?
Я засмеялся.
— А в Городе бы сказали: «Чего ждать от внука нувориша». Он сам, что, тоже структуралист?
— Это не смешно. Структуралиста в ректоры не выберут, слишком от них натерпелись. Хочешь сигарку? Может, он тайный структуралист. Приятный табак, да? Днём читает лекции по Веселовскому, а ночью, когда никто не видит, конспектирует Леви-Стросса. Теперь ясно?
— И ты веришь в такие вещи?
— Не то чтобы верю. Но мне нечего им противопоставить.
Я присматриваюсь и прислушиваюсь к людям вокруг. Они пьют медленно, говорят много, безостановочно обмениваются чьими-то давно мёртвыми именами. Голоса приглушены; многие держатся чинно, чопорно — как перед зеркалом. Их речь отличалась от того, к чему я привык. Они говорили быстрее, артикулировали чётче, иногда царапали мне ухо непривычно поставленным ударением, из пяти синонимов выбирали самый древний, давно вышедший из употребления даже в Городе, и строили фразу так, что она повисала в воздухе, словно написанная.
Несколько фигур явно выделялись на фоне этого благовоспитанного, подталкиваемого осторожными жестами журчания. Я приметил их сразу: полупьяная компания, в которой разговор то угрюмо погасал, то вспыхивал криками на грани скандала. «Не говори мне про Толстого!!! Не смей сравнивать это ничтожество с Достоевским!!!» — вопил один. «Никакого антропоцентризма! — завывал другой, размахивая пёстрым шарфом, как бичом. — Лучше уж писать от лица козявки или булыжника!» «Да пропадите вы пропадом! — неслось откуда-то из-под стола. — Литературе нужны свежая кровь и большие идеи, а не этот понос о русской классике!» «У кого понос, а у кого запор! — отвечали ему хором. — Ты уже написал первые буквы заглавия, идеолог?»
Фиговидец, который тоже прислушивался, фыркнул.
— Каждый может ошибиться, оценивая размеры своего, — он выдержал паузу, — таланта. Ты извини. Не знал, что они заявятся.
— Это что, ваши радостные?
— Радостные?
— Мы, за рекой, так называем психов.
— А! Остроумно. Нет, мы называем их убогими. Да они и не психи.
— А кто?
— Писатели.
Я очень удивился.
— Они что, ещё живы?
И он удивился.
— Ну как же, всегда есть какие-то живые писатели.
— Это тоже наследственное?
— Не обязательно. Писателем может стать каждый, кто ни к чему другому не пригоден. Если студента исключают из Университета за неуспеваемость, он сразу пишет роман.
— И что потом?
Он пожал плечами, мельком оглянулся.
— Сам видишь.
— Нет, с написанным романом.
— У вас ведь, на том берегу, есть дешёвые книги?
— И книги, и люди, которые их читают.
— Так откуда они, по-твоему, берутся?
— Я думал, это переиздания. Бог знает, когда и о чём они написаны.
— Да я про современную литературу, — сказал Фиговидец сердито. — Такие жёлтые дрянные книжонки про секс, вампиров, бандитов, коррупцию, политику и что там ещё на вашем берегу происходит.
— И я о том же. Но ты ошибаешься, ничего подобного у нас не происходит, то есть происходит, но совершенно не так. Эти книжки как сказки: приблизительно достоверные, что ли. Ты вправе ждать, что у Золушки будет одна голова, две руки, две ноги — но никто не ждёт, что во дворце она столкнется с какими-то реальными трудностями.
— С какими, например?
— Всё ж таки бал, — сказал я. — Протокольное мероприятие.
Фиговидец был так озадачен, что даже не улыбнулся.
— Ну и ну! А ведь они всё изучают, собирают материал… их специально возят каждые полгода в Дом Творчества, поближе к теме… Недавно пришлось ещё один дом под Архив отдать, столько накопилось черновиков и заметок.
— А зачем они хранят черновики?
— Писателям запрещено жечь личные архивы.
— Почему?
— Это ущемляет права будущих филологов.
Я посмотрел на сидящих повсюду филологов. Я не мог отличить фиговидцев от духожоров, и мне было любопытно, сможет ли это сделать мой новый знакомый, существуют ли вообще какие-то внятные наметанному глазу различия. За соседним столом сидели две девушки; чужое лицо просияло мне знакомой смущённой улыбкой, и я почувствовал сквозь дым запах спальни, в которой эта улыбка меня встречала.
— И письма нельзя жечь?
— Особенно письма.
— И они соглашаются?
— А кто их спрашивает? — Фиговидец безжалостно ухмыльнулся. — Лучше учиться надо было. — Он думал о другом. — Как же там всё на самом деле? — задумчиво протянул он, поглядывая на меня, но словно бы и не спрашивая: мыслит человек вслух и мыслит.
— Боюсь, что не так, как видится из Дома Творчества.
— Ладно, — он расплатился и встал вслед за мною. — Я тебя ещё увижу?
— Хорошо, — сказал я, — но меня пару месяцев не будет. Еду в Автово.
Он смотрел, не понимая.
— Пока доеду, пока вернусь.
— Два месяца, чтобы доехать до Автово и вернуться?
— Да. По предварительным оптимистичным расчётам. Джунгли, дикари, отсутствие проложенных дорог. Тропическая лихорадка. Это вносит коррективы.
— Возьми меня с собой!
Я протянул ему руку, прощаясь.
— А тебе придётся-таки.
— Почему это?
— Да потому, — сказал Фиговидец, — что у меня есть карта.