Ничто не предвещало того испытания, которое предстояло мне выдержать этой ночью. Я уже готовился ко сну под невеселое завывание все усиливающегося ветра, как его резкий порыв наполнил палатку таким густым и едким дымом, что пришлось откинуть полог. И тут раздался жуткий волчий вой. Душераздирающее «ыууу-ыу» понеслось над распадком, будоража тайгу. По спине побежал колючий озноб, руки сами нащупали и вынули из щели между спальником и брезентовой стенкой палатки ружье и привычно вогнали патрон с картечью. Остальные патроны и нож легли рядом.
Вой доносился от подножья сопки, вплотную подступившей к ключу. Чтобы отпугнуть зверей — волки зимой поодиночке, как правило, не ходят — высунул из палатки ствол ружья и полоснул ночь резким, как удар бича, выстрелом. Вой прекратился, но ненадолго, а вскоре раздался, как мне показалось, еще ближе.
Страх парализовал меня. Я понимал, что нужно немедленно что-то предпринять, однако оцепенело сидел, стиснув ружье, боясь пошевелиться, прислушиваясь к каждому шороху. Даже когда наклонялся над печкой подложить дров, оружие не выпускал. Воображение рисовало ужасную картину: волки уже окружили палатку и готовы ворваться и растерзать меня.
Время, словно заключив союз с волчьей стаей, тянулось невыносимо медленно. Мороз крепчал. Дров оставалось мало: ведь я не рассчитывал топить всю ночь. Приходилось экономить каждое полено. И все же к трем часам я положил в топку последнее, что годилось для поддержания огня — ясеневый столик. Скоро прогорел и он. Палатка стала быстро остывать. Холод проникал сквозь одежду все глубже и глубже.
Я сознавал, что если тот час не залезу в спальник, то замерзну окончательно, но сделать это мешал страх: в мешке я буду скован в движениях и не смогу обороняться. Что предпринять?
Мысленно перебрал все вещи, находящиеся в палатке: можно ли еще чем-нибудь поддержать огонь? Но, увы, ничего не находил, а дрова были рядом! Рядом и в то же время невероятно далеко — выйти из палатки и пройти десять метров до груды поленьев меня сейчас не могла заставить никакая сила. Ненадежное брезентовое убежище представлялось неприступным бастионом, покинув который, я становился беззащитным.
В печке дотлевали последние угольки. В конце концов, здравый смысл победил страх, и я, с трудом распрямив затекшие ноги, придавил края палатки спальником Луксы. После этого обутый, с ножом в руках забрался в мешок, где и провел остаток ночи в тревожном забытьи. Сквозь дрему прислушивался к волчьему вою, вздрагивал от каждого шороха. По мере того, как ночная мгла сменялась робким рассветом, во мне нарастала злоба на волчье племя. Восходящее солнце вливало в мое сердце смелость, изгоняя вместе с темнотой рабское чувство страха.
Вой не прекращался. Я проверил ружье, воткнул в чехол нож и, готовый к схватке, откинул край брезента. Солнце виднелось в проеме между сопок. Земля была чуть припудрена порошей. Держа ружье наизготовку, крадучись, прошел мимо груды дров к месту, откуда волк выл в последний раз. Я должен был непременно убить его, и даже мысль, что волк не один, что там, быть может, целая стая, уже не могла остановить меня.
Подойдя к сопке, я огляделся, пытаясь понять, куда они могли так быстро и незаметно разбежаться. Нигде не было ни единого волчьего следа. И вдруг прямо над моим ухом раздалось громкое, тягостное завывание. Я вскинул ружье — стрелять было не в кого! Повторяющийся через разные промежутки времени вой издавала старая ель, раскачиваемая ветром. Я захохотал, как ненормальный. А еще распелся как герой: «Здесь друзья мои — добрые звери и хранитель зверей — дикий лес…» Эхо испуганно заметалось между сопок.
Страх отнял у меня ночью способность трезво мыслить, иначе я бы сообразил, что волк не станет всю ночь сидеть возле палатки и выть, не испугавшись даже выстрела.
Когда вечером я вернулся с охоты, вой прекратился и больше я его никогда не слышал.
ТАЙГА ЛЕЧИТ
На Фартовом ни один из двадцати капканов не сомкнул челюстей. Ну, ничего, цыплят по осени считают, — хорохорился я.