И пока я себе любуюсь птицей, пока перелетаю в весну, на те лужайки, где на кувшинках, мяте, траве и солнце отбеливаются полотняные стежки, меня тихонько окликает знакомый голос:
— Михаил, дитя, это ты?
— Конечно, я, дядя Себастьян, — задрожал мой голос от радости и признательности к человеку, который первым, после мамы, наклонил над моей дорогой звезды, взятые то ли с неба, то ли из доброго сердца.
— Вот и хорошо, — выходит дядька Себастьян из сеней. — А я, слышишь, вторично выхожу тебя выглядывать.
— Э? — верится и не верится, и мне аж немного страшно становится: за что это головорезу перепадает столько любви и от дядьки Себастьяна, и от людей?
— Правда. Уже и на улицу выходил: не напал ли на тебя, думаю себе, мороз или серый волк.
Рослый, красивый, горбоносый, он подходит ко мне, а я ему кланяюсь посреди того двора, где ветерок подметает серебро, а деревянный аист выглядывает весну.
— Отец просили, мама просили и я вас прошу на вечерю, — говорю тихо и передаю мужчине увязанные в белый платок горшки–близнецы с теплым компотом и кутьей.
— Спасибо, спасибо, дитятко, — берет дядька Себастьян узелок, а меня охватывает той рукой, что всю жизнь орудовала косой или топором дома, саблей на войнах. И работа, и скорбь выбили на ней снизу глубокие борозды и мозоли, а сверху изваяли жилы толщиной в мои пальцы.
— Это правда, что ты на льду провалился?
— И вы знаете?
— Я уже и на каток ездил, и хотел было до вас приехать.
— Вот бы настращали маму, — снова мне стало страшно.
— Смотри же, мальчик, смотри! — еще теснее одной рукой прислоняет меня к себе дядька Себастьян.
— Буду смотреть, — уже веселее говорю я и на другое сбиваю мысли мужчины: — А где вы такого аиста достали?
— Славный?
— Славный.
Дядька Себастьян задирает голову, смотрит на аиста, раскрывает губы и начинает смеяться. Он очень хорошо смеется, собирая на ресницы, глаза и зубы лунное сияние.
— Это мой друг вырезал аиста из осины, а я украл его.
— Вы украли? — пришел я в ужас.
— А что было делать? Продать он не хотел, так я тайком за аиста — и в мешок. Постоит у меня несколько дней, и отвезу назад. Пошли в хату.
Возле сенных дверей торчком стояло две каминных плиты, их не было еще несколько дней тому назад.
— Что оно такое, дядя Себастьян? — наклоняюсь к плитам.
— Какая–то старина. Вот видишь, чья–то жизнь выбита на них, — проводит рукой по полустертым людям и коням. — Их один глупец, ищущий сокровища, выкопал из старинной могилы и положил перед хатой вытирать ноги. До сих пор не перевелись мастаки о чью–то жизнь вытирать ноги!.. Отобрал я эти плиты — отвезу к Винницу: а может, пригодятся они добрым людям.
Мы заходим в хату — в теплое благоухание сена, хлеба и свежих липовых ложек.
— Вот и гость к нам пришел, Михайликом звать, — знакомит меня председатель комбеда с дядей Стратоном, бывшим министром крестьянско–бедняцкой республики, дальше с известным на всю округу музыкантом Федоренко (его семья составляет аж целый духовой оркестр), с кобзарем Львом и даже со своим отцом, который как раз стоит посреди хаты в белой сорочке и белых штанах, как разгневанный пророк: брови его поднялись вверх, чуб оттопырился на ветер, а усы опустились вниз, на дождь.
Я догадываюсь, что старик снова почему–то не помирился с сыном и даже в свят–вечер нашел время гаркаться. А потом, смотри, и соседям пойдет жаловаться, что его сякой не такой разумник не имеет в голове масла. Старик еще до сих пор не может забыть, что в революцию сын взял из экономии не корову или коня, а пианино, и всегда, когда подходит к этой господской забаве, презрительно говорит: «У–у–у…» — и пальцем шпыняет ее в зубы.
Отец Себастьяна не очень ласково смотрит на меня и бормочет сам к себе:
— Злыдни всех стран, соединяйтесь!
А в хате все, кроме него, начинают смеяться.
— Что, я, может, что–то смешное сказал? — удивляется старик, и удивляются под седыми бровями его перестоянные, словно изморозью прихваченные глаза. — Нет, таки пойду домой, — не компания вы мне! — берется за шапку и загрубевший кожух, который лежит на сундуке.
— Да чего вы и куда вы, отец? — дядька Себастьян рукой придерживает смех. — С вами так всем весело, ей–бо, давно так не хохотал.