— Или в сельпо бабские сплетни послушать, — продолжил рядовой Чернышов.
— Нет, Танцор, ни хера ты не понимаешь. Встаёшь раненько утречком, тут тебе и парное молочко и сметанка, щи наваристые в чугунке в русской печи, — пулемётчик Пашка Никонов мечтательно закрыл глаза.
— Ага, встаёшь в четыре утра до первых петухов, чтобы подоить, свиней накормить да скотину в стадо выгнать, — отозвался Крестовский.
— Нет, уж, увольте. Я лучше сладко покемарю в тёплой постельке, а вечером с девчатами на дискотеке оттянусь, — вновь вклинился Елагин.
— У вас, сопляков, развлекушечки одни на уме. А мы люди семейные. Да, в деревне летом хорошо, — поддержал разговор Стефаныч. — Дом у нас был в деревеньке, купили вместо дачи. По дешёвке купили. Далековато, правда, от города, Два часа на машине добираться. Время было такое. Всех тогда в деревню потянуло. Аккуратный был домик, из двух комнат. Три печки: русская и две голландки. Крытый двор с сеновалом и свинарником. Большое поле напротив. Рядом с домом сад когда-то был, вымерз, несколько сухих коряжек осталось. Перед окнами две огромные раскидистые кудрявые берёзы. Видно покойный хозяин был справный мужик. Дети разъехались, семьями обзавелись, в город подались, а дом отцовский продали. Он несколько лет пустым простаивал, пока я его не купил. Места там красивые, лесные, грибов до этой самой матери, речка рядышком холоднющая (родники кругом), огибает подковой участок. По утрам, когда ещё висит сырой туман, можно увидеть пятнистых оленей, которые пробираются на участок по берегу речки. А выйдешь за деревню в поле, там зайцев видимо-невидимо. Самих «косых» не видно, только серые уши из травы торчат словно антенны. На бугре церковь красивая, коммунистами наполовину разрушенная. Красотища. Рядом поселился сосед-москвич. Бывший военный, на пенсии. На лето сюда приезжает на родину своих предков. Интересный мужик, скажу. Вечерком сядем у нас на крылечке, курим, вечерней зорькой любуемся, он и начинает ворошить свои воспоминания. Бауманское училище окончил, а потом в армию подался. Помотался по Союзу предостаточно. Есть, что вспомнить. Что любопытно, не поверите, трезвенник.
— Тоже в деревню хочу. Хотя бы на месячишко. Один запах скошенной травы чего стоит? — отозвался мечтательно Пашка.
— А я обожаю запах ванили, у меня мать такие пироги печёт, закачаешься! Вам и не снились! — перебил Тацор.
— А я люблю летом на рынок ходить, когда огурцы, петрушку, укроп, помидоры уже продают. Запах зелени обалдевающий стоит, — вставил Привалов.
— Стефаныч, я что-то не понял. Ты что, продал фазенду-то? — вдруг задал вопрос Володька Кныш.
— Да, мужики, это была самая большая моя плюха в жизни. До сих пор не могу себе простить. Кусочек земли и домик всегда надо иметь, чтобы можно было побыть в тишине одному, нервы привести в порядок, снять с души груз, который на тебе веригой висит.
— Как же тебя угораздило-то?
— Шерше ля фам, братцы! Как говорят французы!
— Что и тут без баб не обошлось?
— А то, как же? Когда купили дачу, я-то думал, будем приезжать на отдых. Балдеть на лужайке перед домом, под берёзами на одеяльце загорать, на рыбалку ходить с пацанами, в лес за ягодой и грибами. А получилось все иначе.
— Ну, прям заинтриговал. Что же произошло?
— За дело мёртвой хваткой взялась моя любимая тёща, Маргарита Петровна. Дама с той ещё закваской, махровая коммунистка. Поставила бутылек деревенскому трактористу, тот распахал весь участок. А там соток, скажу я вам, до этой самой матери. И получился не отдых, а настоящая каторга. Гробились на фазенде как при режиме Пол Пота, высунув языки. То сажай, то окучивай, то от колорадского жука опрыскивай… Осенью чуть пупок не надорвал, убирая урожай. Потом очередная головная боль: куда его девать. Пытался вякать, да где там, против бабцов разве попрёшь, тёща на приём вообще не работает. Чуть что, сразу на дыбки. За больное сердце хватается, хоть кол на голове тёши, никого не слушает. Так несколько лет и вкалывали на любимой даче до опупения, пока не приехала одна баба-беженка родом из этой деревни с мужем, удрали из Средней Азии. Пристала к моей жене как репей, продайте дом да продайте. Сопли, конечно, слезы ручьём. Три дня окучивала, плакалась в жилетку. Одним словом доняла, вконец разжалобила. Продали дачу.
— Жалко деревню! Стефаныч, да послал бы тёщу подальше!
— Молодой, глупый был. Сейчас бы послал! Впереди паровоза бы побежала!
— Как в анекдоте! — оживился краснощёкий Привалов, сдвигая шапку на затылок. — Сын отца спрашивает: « Папа, почему это бабушка зигзагами по огороду бегает?» Отец отвечает: « Это, сынок, не бабушка, это сынок — тёща! Подай-ка ещё одну обойму!»
Тимохин сидел с отрешённым лицом, почти не слушая болтовню и смех товарищей. Перед ним все ещё стояли широкооткрытые карие глаза «чеха». — «Почему он не стрелял?» — не давала ему покоя назойливая мысль. — «Почему? Может, затвор не успел передёрнуть? И как назло сегодня без „броника“. Хотя, толку от него никакого».
— Андрей! Что-то ты мне сегодня не нравишься! — проговорил Стефаныч, покосившись на старшего лейтенанта. — Какой-то ты бледный и взгляд у тебя потухший как у обречённого, будто смертушка рядом ходит. У Николая Третьякова, как сейчас помню, вот точно такие же глаза были в день гибели. Молчишь все. Смотри у меня, накличешь беду!
— Ну, ты, сказанул тоже! — хрипло бросил Тимохин, с трудом поднимаясь и поправляя разгрузку. — Домой хочу, братцы! Загостились мы тут.
Комбатанты