— Ну, ты даёшь! Смельчак!
— Выпивши был.
— Я бы и под градусом не полез бы в окно. Что дальше-то было?
— Так вот, вылез. Ухватил верёвку. А она-то тонкая. Проскальзывает. Как засвистел вниз. Только дым от ладоней пошёл. Вся кожа сгорела. Разбился бы вдребезги, как пить дать. Повезло. На газон приземлился ногами. Грохнулся, конечно, здорово. Все тело гудело от удара. Но правую ногу все-таки сломал в лодыжке. Дело-то ночью было. Ни кого не видно, чтобы помощи попросить. Дополз на четвереньках до телефона-автомата, вызвал «скорую». С тех пор болит перед дождливой погодой.
— Эх, надо было Тихонова позвать.
— Ещё чего! Ещё с гитарой скажи! Тут весь батальон соберётся.
— Ну, давай, а то у меня уже слюнки текут как у собаки академика Павлова.
— За успех нашего безнадёжного дела!
— Гип, гип, ура! Гип, гип, Ура!
— Ну и крепкая, зараза, — замотав головой, крякнул Макс. — Дай-ка быстрей запить.
— Держи, — Леха протянул товарищу пластиковую бутылку с мутной водой.
— Гавнецо, все-таки, — глухо отозвался Шестопал, уплетая тушонку с хлебом.
— А по мне, офигенная штука! — резюмировал Квасов, занюхивая коркой хлеба. — Крепкая, только дюже вонючая зараза.
— Ой! Ой! Леха! Чувствую, по жилкам побежала…
Через час их под парами Бахуса застукал у кухни, проходивший мимо, лейтенант Саранцев, где они упорно препирались из-за свиной тушонки с хлеборезом Толькой Сердюком. И вкатили им «тёпленьким» по полной программе. Посадили обоих в ячейки, выкопанные специально для подобных эксцессов. На брата по квадратному метру и глубиной под два с половиной. Это изобретение придумал «батя» вместо гауптвахты, для наказания провинившихся. Кулибин, мать его за ногу!
В одну ячейку определили Леху, в другую, в метрах пяти, осоловевшего Макса. Охранять поставили Антошку Духанина, который безбожно материл их на чем свет стоит всю дорогу.
Им-то что, хоть присесть можно, а Антошке несколько часов маячить как столб, пока сменят.
Алёшка осмотрелся, сидеть в земляном колодце — тоска зелёная, над головой лишь кусочек голубого неба, вокруг рыжие глиняные стены да ещё в углу чья-то засохшая куча словно противотанковая мина. Лежит, сволочь, дожидается, когда кто-нибудь лапой в неё угодит.
— Будь он не ладен, бывший клиент. Не мог потерпеть, собака! Хотя, постой, что-то тут нацарапано!
Лешка читает, с трудом разбирая на стене корявые буквы: «Сара, поцелуй меня в жопу! Твой Бур!»
— Так это же, Бурков! — оживился Лешка.
Чуть ниже было нацарапано: «И меня тоже». Рядом стояло: «Самара-1998», а ещё ниже «До встречи в аду!». «Довстречи» было написано вместе.
— Ну, и грамотеи, — вырвалось у Лешки.
Лешка кончил читать разноликую клинопись, которой были усеяны все стены каземата. Ему тоже захотелось себя увековечить.
— Антоха!
— Чего тебе? — недовольно откликнулся Духанин; его голова, с оттопыренными ушами как у Чебурашки, появилась на фоне голубого неба.
— Будь другом, брось какую-нибудь щепку!
— Это ещё зачем?
— Надо, Антоша!
— Может, ты вены себе вскроешь, а я за тебя отдувайся!
— Ты, что совсем ох…ел, браток? На хрена мне вены-то вскрывать?
— А кто тебя знает, что тебе под «шафэ» в голову взбрендит!
— Да тут, внизу, со скуки помрёшь. Брось какую-нибудь веточку, я хоть поковыряю стенку.
— Может тебе для полного счастья сапёрную лопатку сбросить? Подземный ход надумал прокопать? То же мне, граф Монте-Кристо выискался!
— Да не копать я прошу, а на стене писать!
— Где я тебе ветку найду, лишенец! Может на кухню, прикажешь, сгонять?
— Ну и говно, ты, Антоша!
— Лучше покемарь, вон Максимка час как отрубился.
— Ну, хоть патрончик брось!
— Я те, щас брошу! Из-за вас мудаков торчу тут как распоследняя шлюха на панели.
— Антош, ну будь человеком!
— Ладно, лови, но только не скули больше и без вас тошно.
Поймав патрон, Лешка стал выискивать свободное место для надписи.
— Чего же написать-то? — Ничего оригинального не лезло в его хмельную голову. Мысли словно отшибло. В конце концов после долгих раздумий он нацарапал «Дембель-2000-Леха». В соседней ячейке, свернувшись калачиком, мирно посапывал спящий Шестопал.
Фатима
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки её погляжу.
А за окном шелестят тополя:
Нет на земле твоего короля…
Четырехэтажка протяжно завывала будто сказочный дикий зверь, продуваемая ветром через закопчённые глазницы окон. Ута неподвижно лежала, свернувшись калачиком, на детском матрасе в углу у оконного проёма. Это место ей нравилось: отличный обзор, все как на ладони. Хотя «лёжка» не из самых лучших, даже, можно сказать, из опасных. Отходов, почти никаких, если не считать огромную пробоину в стене в одной из квартир на третьем этаже, выводящую в соседний подъезд.
Она достала пачку «Данхила», закурила, с наслаждением затягиваясь. В голову почему-то лезли мрачные мысли. А это хуже всего, выбивает из колеи. Начинаешь нервничать, суетиться, делать ошибки. Работа, естественно, насмарку. А любая ошибка в её положении может стоить головы. И в мозгу неустанно свербит: « Самое дорогое в жизни — глупость». Притушив окурок, она спрятала его в политиленовый пакет, где уже звякали две стреляные гильзы. Даже для экскрементов и мусора у неё был специальный пакет. Она ни где не должна оставлять после себя ни малейших следов. Это главное неукоснительное правило, которому она следовала всегда.