Дни пролетели как один миг, вот уж и подоспела минута прощания. Почтовый дилижанс, который кроме почты «прихватывал» случайных пассажиров, готов был отправиться в путь. Уезжал Щепкин опять же ночью, около двенадцати часов. На беспокойство Тараса Григорьевича, не холодно ли ему будет, не жестко ли, Щепкин успокоил его заготовленной фразой, которую он не раз повторит в своей жизни: «Я от природы положен на вату». И все же наказав почтальону, чтоб он с почтением и заботой отнесся к своему пассажиру, Тарас Григорьевич в последний раз крепко прижал к себе друга и долго стоял неподвижно, не чувствуя ни мороза, ни пронизывающего ветра, и смотрел во след удаляющемуся дилижансу, пока он не растворился в ночи.
Дома он, не помышляя о сне, принялся записывать: «Шесть дней, шесть дней полной, радостно торжественной жизни! И чем я заплачу тебе, мой старый, мой единый друже! Чем я заплачу тебе за это счастие? За эти радостные, сладкие слезы? Любовью! Но я люблю тебя давно, да и кто, зная тебя, не любит? Чем же? Кроме молитвы о тебе, самой искренней молитвы, я ничего не имею…» Строки лились сами собой, из самого сердца: «Я все еще не могу прийти в нормальное состояние от волшебного и очаровательного видения. У меня все еще стоит перед глазами Городничий, Матрос, Михайло Чупрун и Любим Торцов. Но ярче и лучезарнее великого артиста стоит великий человек, кротко улыбающийся друг мой единый, мой искренний; мой незабвенный Михайло Семенович Щепкин».
Возвращался артист в Москву в добром расположении духа: и от встречи с дорогим человеком, которого поддержал и вселил в него (как увидим далее — не напрасно) надежду на будущее; и от творческого удовлетворения, горячего зрительского приема; да и почтальон всю дорогу был так внимателен и предупредителен — «как за ребенком, ухаживал» — что на душе теплело.
А дома его ожидал тяжелый удар — за день до его приезда скончался сын Дмитрий. Год этот окажется скорбным еще одной смертью — сестры Александры Семеновны, с которой был неразлучен в детстве и духовно близок на протяжении всей жизни. Эти горестные потери оставили свои рубцы на сердце, но, как и прежде, он лечился работой, театром.
А разлука с Тарасом Григорьевичем оказалась недолгой. Уже в марте следующего года Шевченко получил разрешение переехать в Петербург. Разве мог он не заехать в Москву, чтоб повидаться с другом! Снова радостная встреча, прогулки по городу, с которым Шевченко был разлучен с 1845 года. Простуда поэта мешала на первых порах насладиться полнотой свободы, но усилиями врача и щепкинской семьи он вскоре обрел прежние силы и здоровье. Здесь написал один из лучших портретов Михаила Семеновича — на нем предстает человек уже преклонных лет, но сохранивший проницательный ум, живость взгляда, благородство и поэтичность натуры. Не случайно Шевченко как-то обмолвился: «У старого друга моего Михайла Семеновича везде и во всем поэзия, у него и домашний медик — поэт». Житейская мудрость и в то же время почти детская доверчивость, грусть и лукавство, душевная глубина и открытость — сколько состояний отражено в этом застывшем мгновении, запечатленном живописцем! По одному этому портрету нетрудно представить, какое многообразие оттенков чувств, настроений, порывов души могли наблюдать современники Щепкина в общении с ним, в ролях, исполняемых на сцене.
Щепкин знакомит Тараса Григорьевича со своими друзьями — литераторами, критиками, учеными. «Грешно роптать мне на судьбу, что она затормозила мой поезд в Питер, — писал Шевченко. — В продолжение недели я здесь встретился и познакомился с такими людьми, с какими в продолжение многих лет не удалось бы встретиться…»
Особенно тепло поэт был принят в доме Сергея Тимофеевича Аксакова. Хозяин дома уже тяжело болел и почти ни с кем не виделся, но узнав, что Михаил Семенович вместе с поэтом-изгнанником пришел «поклониться его семейству», нарушил строгий больничный режим и принял неожиданных гостей. Встреча была недолгой, но дорогой для всех, Тарас Григорьевич горячо поблагодарил Сергея Тимофеевича за «высокое сердечное наслаждение», испытанное от чтения «Семейной хроники», которую он принял как большой дар и сочувствие в дни своей ссылки. После этого визита Шевченко записал в дневнике: «Радостнейший из радостных дней! Сегодня я видел человека, которого не надеялся увидеть в теперешнее мое пребывание в Москве. Человек этот Сергей Тимофеевич Аксаков. Какая прекрасная, благородная старческая наружность. Эти несколько минут навсегда останутся в кругу моих самых светлых воспоминаний».
По настоянию Аксакова поэт едва ли не каждый день наведывался к больному, подружился со всеми членами семьи. «Еще раз виделся с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым и с его симпатическим семейством и еще раз счастлив, — признавался он после очередной встречи в гостеприимном доме. — Очаровательный старец! Он приглашает меня к себе в деревню на лето, и я, кажется, не устою против такого искушения. Разве попечительная полиция воспрепятствует».