Как видим, Щепкин вполне овладел приемами актерского искусства начала XIX столетия, и публике он пришелся по нраву. Больше всего ему удавались комедийные роли и за ним скоро закрепилось амплуа комика. Впрочем, «чистым» комиком Щепкин никогда не был. Его герои не только смешили, но и вызывали к себе сочувствие своей человечностью, незащищенностью перед обстоятельствами жизни, доверчивостью, явившейся причиной их многих несчастий. И это уже тогда выделяло Щепкина среди других актеров. А потом в его жизни произошло событие, заставившее молодого актера пересмотреть многое из того, в чем он преуспел, и всерьез задуматься о своей профессии.
В 1810 году в селе Юноковка Харьковской губернии в доме князя Голицына он познакомился с незаурядным, высокообразованным и талантливым человеком — князем Прокофием Васильевичем Мещерским. Молодой Щепкин давно был наслышан о нем, его необычной, интересной судьбе. В прошлом князь дослужился до чина генерал-лейтенанта, был гофмаршалом при дворе Павла I, а уйдя в отставку, поселился в Курской губернии, занялся земледелием, живописью и с удовольствием участвовал в любительских спектаклях. Наслышан был Щепкин и о его странной, но покоряющей всех манере игры. Ходили даже слухи, что в свое время Мещерский был удостоен чести играть перед самой императрицей Екатериной II. У Голицына в тот раз он выступил в любительском спектакле по комедии А. П. Сумарокова «Приданое с обманом» в роли скупого Салидара. Мещерский тогда был уже в довольно почтенных годах, но по-прежнему охотно отзывался на сценические предложения и пользовался у зрителей большим успехом.
Поначалу Щепкин был разочарован, не увидев у Мещерского привычного набора театральных жестов, красивых, картинных поз, не было у него раскатистого или завывающего голоса, да и весь облик скупого показался слишком простым, приземленным, маловыразительным. Утратил, очевидно, старик былые способности. Но что за чудо?! Чем дальше разворачивались события на сцене, тем сильнее внимание зрителей приковывалось к фигуре скупого и вскоре сосредоточилось на ней целиком и полностью. Щепкин вместе со всеми был увлечен игрой Мещерского, которая вдруг оказалась ярче и своеобразнее других. Он забыл о всех обычных приемах актерской игры и переживал вместе со скупым его трагедию, волновался вместе с ним, почти физически ощущая его душевные муки. «Действительность овладела мною, — вспоминал Щепкин о своем впечатлении, — и не выпускала меня уже до окончания спектакля; кроме князя, я никого уже не видел; я, так сказать, прирос к нему. Его страдания, его звуки отзывались в душе моей; каждое слово его своею естественностью приводило меня в восторг и вместе с тем терзало меня. В сцене, где открылся обман и Салидар узнал, что фальшивым образом выманили у него завещание, я испугался за князя; я думал, что он умрет, ибо при такой сильной любви к деньгам, какую имел к ним в Салидаре, невозможно было, потеряв их, жить ни минуты».
Это было потрясение. От пережитого в спектакле, от игры Мещерского, его невиданного актерского стиля, рушившего прежние представления Щепкина о том, как надобно играть на сцене. Да нет, не играть, совсем не то — жить жизнью героя, волноваться его волнениями, страдать его страданиями, быть естественным, искренним, приближаться к реальной действительности, действительным человеческим чувствам и страстям, а не демонстрировать их театральное подобие. «Князь Мещерский, без желания, указал мне другой путь, — писал Щепкин. — Все, что я приобрел впоследствии, все, что из меня вышло, всем этим я обязан ему, потому что он первый посеял во мне верное понятие об искусстве и показал мне, что искусство настолько высоко, насколько близко к природе».
Думается, что Щепкин несколько преувеличивает влияние Мещерского на свою творческую судьбу, его игру видели многие, но переворот она произвела в одном Щепкине, истина в том, что он внутренне был готов к игре совсем иной, более глубокой, правдивой, естественной. Нужен был именно щепкинский талант, чтобы семена, брошенные Мещерским, упали на эту благодатную почву.