В голодный тридцать третий продал дед корову на рынке. Возвратился с базара, спрятал деньги в старый валенок, чтобы на другой день поехать в Шехмань купить хлеба, встал утром — в амбаре ни валенка, ни денег. Вор свою заметку не оставил, но дед грешил на Гаврилу Ивановича.
С тех пор встала между двумя соседями, как собака поперек тропы, вражда. И хотя давно покоились на кладбище и Гаврила Иванович, и его бабка, а хозяйкой в маленьком, словно гриб-масленок, домике стала успевшая постареть тетка Варя, дед не мог забыть свой валенок и пачку красных тридцаток, унесенных бог весть кем.
Не знаю, ведала ли об истории тетка Варя, но о том, что сосед Петр Макарович недолюбливал ее, наверняка догадывалась. И, может быть, она бы и не ходила каждое утро к занозистому соседу, да что поделаешь — нужда.
Дед обводил взглядом гостью, с миской шел на кухню, открывал русскую печь, брал пучок соломы. Потом вставлял дымящуюся вату в солому и начинал дуть. Со стороны казалось, что легкие у деда лопнут и глаза выскочат из орбит. Грудь его ходила как кузнечные мехи, глаза наливались кровью и становились похожими на вареные раковые шейки, прежде чем начинал играть на соломе яркий огонек.
Тетя Варя тем временем успевала и меня пощекотать, от чего я начинал неудержимо визжать, а бросив меня, бралась за веник и подметала комнату, поправляла занавески на окнах.
— А что, дед Петро, ваши пишут? — перейдя на кухню, спрашивала она.
— Что им писать? Легкой жизни захотели, мать их бог не любил. Оставили двух казаков дома и подались. Пишут, по восемьсот граммов хлеба на день получают. Это надо же — два фунта! Да от такого харча можно жиром заплыть, как пекинская утка.
— А работают как? — допытывалась тетка Варя.
— Деньги дадут — и дельце дадут. Три куба на каждого в день отдай. Камень да лес — чертов вес.
— Вот видишь, а ты им позавидовал, — сказала тетя Варя с укоризною, — небось не уткой, а серым воробышком от такой работы станешь. А по сколько хлеба пообещали в правлении за то, что бабы на лесозаготовки поехали?
— Пообещали рупь, да еще дадут. Иван Сергев, председатель, сказал: по три центнера, да знаешь, где тот хлеб, — в поле гниет. Совсем бог дураком слабоухим стал — дождь посылает не туда, где пыль, а туда, где был…
Дед принимался за обычное занятие, которое повторялось каждое утро, — ругать бога. Благо повод для этого был весомый — какую неделю подряд лил и лил дождь. Струи, как бельевые веревки, повисали над деревней, и дорога, которая уже давно расползлась от грязи, становилась сначала ручейком, а потом бурным потоком, на котором плясали буйную пляску дождевые капли. Был уже ноябрь, миновал наш престольный праздник — Кузьмы и Демьяна, а хлеба в скирдах мокли под дождем в поле, покрывались ярким малахитом. Да и молотилку МТС все никак не присылал. Наверное, оттого и добавлялось плохого настроения у деда.
Тетка Варя обычно не дожидалась конца дедовой ругани и, засунув под фуфайку консервную банку с горящими кизяками, убегала домой. На смену ей приходили другие бабы, раскланивались с дедом, и он, по-прежнему бурча что-нибудь под нос, насыпал «жару» в подставленные банки и чашки. Но настроение у него с каждым новым приходом улучшалось, жаворонком, легко и весело, поднималось вверх, и когда приходила Дашуха, дед уже был настроен, как он говорил, «на все сто».
— Ну что, красавица, опять проспала? Небось сон хороший снился, про мужиков, а вас, баб, медом не корми — дай до конца досмотреть…
Дашуха, конечно, никакой красавицей не была, вдовья судьба согнула ее в три погибели, да и сын Ленька-обормот, каких свет мало видел, но при дедовых словах улыбалась, сбрасывала с плеч шаль, как будто прямее становилась.
— Тоже мне, наговоришь, Макарыч! Про мужиков мне ни во сне, ни наяву мысли не идут. Они, такие мысли, натощак нечасто являются. — И, переходя к делу, спрашивала: — Что про молотьбу-то говорят?
— Говорили — не сварили. Прошлый раз был у меня участковый милиционер Кузьмин, толковал: в «Новом свете» застряли. Ничего не получается у них с молотьбой. Да и как оно получится, — дед опять стал серьезным, — когда льет, как пропасти ждет. Федька Мурин, говорят, весь почернел от злости. Им, эмтээсовским-то, тоже хочется — раз-раз и в дамки. А тут Михайлов день, а на дворе, а хлеб не молочен, И что за погода…
Дед начал опять было клясть бога и хляби небесные, но Дашуха, успевшая набрать уголья, уже на пороге сказала: