Дед, как и все, участвовал в молотьбе, напеременку с Илюхой Минаем снопы в барабан подавал. Самым сноровистым поручали это сложное дело. Илюха работал, как в карты играл: лихо, задористо (а картежник он был заядлый — все деревенские говорили), одним поворотом руки разворачивал сноп, словно веер, и машина без надрыва принимала в свое нутро очередную порцию тугих колосьев, но и перерывы Илюха делал так, что не подкопаешься. Глянет на своих помощниц, тех, кто на полке рядом снопы режут и ему подают, лихо подмигнет и запустит в барабан неразрезанный сноп. Ухнет сноп в молотилке лесной птицей — смотришь, слетел ремень.
И тогда начинается представление. Федя Мурин — он и тракторист, и машинист, — мгновенно наливается, как осеннее яблоко, багровой краской и по лесенке поднимается на полок.
— Стерва ты, а не человек, — говорит он в лицо Илюхе. — Ты думаешь, мне твои шуточки непонятны? Небось опять целый сноп в барабан бросил? По целому стакану только самогонку можно пить.
При этом Федя добавляет такие вводные слова, от которых весь ток — и бабы и мужики — стонет от смеха.
А тем временем Федя не спеша спускается вниз, начинает ладить молотилку. Добрых полчаса проходит, пока наденут ремень, пока Федя заведет свой «чих-пых» — так в деревне прозвали старенький У-2.
После перерыва на полок взбирается дед. Работает он, конечно, без илюхинского шика, вроде бы неторопливо, но вскоре подавальщицы не успевают утирать пот с лица. Что и говорить, умеет работать, хотя в жизни и большая язва.
— Тягущий наш дед Петро, — говорят о нем бабы. — Как резина тянется, да не трескается.
В тот день, когда со мной случилось несчастье, деда дома не было. У него кончились курительные принадлежности — бумага и табак, и он, поднявшись часов в пять, отправился в город на рынок. Все мог дед перенести, мог полмесяца питаться одной картошкой, присаливая ее «супером» (соли в военные годы было в обрез и в деревне нашли применение суперфосфату, что лежал белым холмом за током), мог до обеда сходить в город, а туда был не ближний свет — в два конца добрых пятьдесят километров; мог целыми днями вышагивать с косой в ольшанике, сбивая осоку корове на зиму, но перенести хоть час без табака он не мог. Об этой слабости знали в деревне все, и поэтому даже в самое напряженное время Иван Сергеевич махал рукой.
— Макарыч без табака, что сорванная трава: повянет-повянет, да и совсем высохнет.
Конечно, будить меня в то утро было некому. Я проснулся, когда в окна била утренняя синева и четко вырисовывались соседские ветлы. Завтракать не стал, хотя четко понимал, что «приз» за долгий сон мне обеспечен.
И действительно, на конюшне я застал одного Пафнутьевича. Расхаживая по станкам, он вилами сбивал на проход конский навоз. В самом дальнем углу хрумкал соломой Серый Фриц.
— Ну что, Гриша, отличился сегодня? — вручая мне оброть, съехидничал Пафнутьевич. — Так тебе и стоит, не будешь про людей частушки сочинять.
Несмотря на отходчивость старого конюха, наверное, задела за живое вчерашняя частушка, сочиненная мною о том, что «доски лошади погрызли, а Пафнутьич — ни гугу». Сочинил я ее в обед, а вечером, сдавая Хвылю, спел ее Пафнутьичу Ленька, при этом добавив, что критика, как пишет наша районная газета, «не в бровь, а точнее». И то правда, последние дни, когда все лошади и быки были заняты на молотьбе, конюху и кормов привезти не на чем и, кроме соломы, в яслях ничего не было. Иван Сергеевич, конечно, здорово отругал конюха, но на просьбу оставить в его распоряжении хоть одного быка сказал:
— Перебьешься. За день две вязанки сена и на себе принесешь.
На ток я приехал, когда Федя Мурин прогревал трактор, бегая вокруг него с факелом. Дружки встретили меня хохотом. И даже Витька Грач, восседая на моей любимой Карапетке, кривлялся и показывал мне дулю.
Работа в тот день шла, как старая телега по разбитой дороге: то еле двигается, то совсем станет. Заменивший деда на подаче снопов Гриша Балалайка никак не мог приспособиться, и хоть гремел над током его залихватский мат, ремень слетал чаще, чем хотели даже самые ленивые бабы. Федя Мурин сначала пробовал гоняться за Гришей так же, как за Илюхой, но, поняв, что у Гриши просто не получается, всякий раз, багровея, молча принимался натягивать ремень.
Первым не выдержал Илюха.
— Вот что, — сказал он Гришке, — это тебе не на корабле, флотская твоя душа, на клотике чай пить. Здесь работа серьезная. Уж лучше я упаду, но больше тебя на полок не пущу. Понял?
— Понял, — буркнул Гришка и отправился к бабам перетаскивать на другое место веялку.