С помощью Демьяна Семеновича я взгромоздился на широченный шкаф, с опаской вывернул пробки из щитка. Пока Демьян Семенович возился с ними, я сидел на шкафу в полной темноте и не мог ничего видеть. Но когда в конце концов были ввернуты пробки и в комнате брызнул — именно брызнул — свет, мои глаза уперлись в картонный ящик, стоявший на шкафу. В нем лежала гармонь. Моя гармонь!
— Ну скорее, ради бога, поезд через час…
Лейтенант в широченной, будто в юбке деревенской, гимнастерке, перехваченной ремнем, поминутно оглядывается, зовет нас. Мы, моя мать в цветастом платье с поясом, с огненными волосами и сама какая-то огненная, насквозь прокаленная июньским солнцем, и я, семилетний мальчуган в коротеньких штанишках, как можем поспешаем за военным, моим отцом, но получается у нас плохо. Наверное, виноват в этом я, и хоть отцовский вид — а он по-солдатски подтянут, сапоги, словно он по половицам шагает, издают протяжный скрип — заставляет и меня ноги поднимать выше, но угнаться за отцом не удается. Конечно, я бы давно перебрался к нему на руки, будь у него они свободны. Но в одной руке у отца тяжеленный чемодан, он даже влево его перетягивает, в другой — гармонь, на спине — рюкзак и шинельная скатка. И поэтому отец, прямо на мостовую складывает свои вещи, то и дело возвращается к нам, берет меня на руки. В эти минуты я блаженствую, болтаю ногами и щекочу отца пальцами за тугим воротником гимнастерки. Будь это в другое время, отец хохотал бы от моих проказ, но ему сейчас не до смеха. Подождав, когда нас догонит мать, он в который раз начинает:
— Понимаешь, Оля, спешить надо. Меня эшелон ждать не будет. Ту-ту — и был таков. Наказаньем великим пахнет.
Мать прибавляет шагу, тянет и меня, «спешенного», но мы опять отстаем, и опять отец бежит назад, чтобы подхватить меня в охапку.
Где-то я читал, став взрослым, что детская память как свеча под ветром: то ярким пламенем высветит темноту, то колыхнется багровым язычком — и не видно ни зги. Вот и у меня так. День тот, когда я последний раз отца видел, словно внутренним светом был озарен, навсегда запомнил. И как с товарной станции к тетке Даше бежали, и как до этого в теплушке ехали с солдатами. Отец мой в недальнем воронежском гарнизоне служил, а как только войну объявили — команда поступила: на запад, к границе. Эшелон, мать рассказывала, в два дня сформировали, и, благо ехали мимо, отец и меня с матерью прихватил, чтобы в деревню к деду отвезти на вольные деревенские харчи.
И еще один эпизод в детской памяти сохранился — как гармонь покупали. Перед посадкой солдаты на перроне пляску устроили. Наверное, и по сей день перрон, если он сохранился, ту шальную пляску помнит. Казалось мне, асфальт, как неокрепший лед, под кирзачами гнется. Чего больше в той пляске было, удали или отчаяния, не понять мне и сейчас, взрослому, а тогда я только запомнил солдатские лица, какие-то они были сосредоточенные, словно бойцы про себя таблицу умножения заучивали.
А играл им, пристроившись на цокольном выступе вокзального здания, пожилой дядька, рябой с лица. Говорят, что хороший музыкант одной жизнью живет с инструментом. Но вот такой слитности я, пожалуй, ни разу не видел. Дядя Макар — так его бойцы величали — даже хрипел в такт, стараясь басом своим помочь выводить плясовую. А русская гармонь шеей норовистой лошади выгибала разноцветные мехи и разливала переборы. В плясавшей толпе протяжно ухали солдаты, переведя дух. И, наверное, не было бы конца этой бесшабашной карусели, если бы не ударил колокол и железнодорожник в шинели и фуражке, несмотря на жару, не вышел с флажком к паровозу.
Солдаты встрепенулись, заговорили вразнобой, зацокали подковами сапог по перрону. Рывком свел мехи дядя Макар. Наклонившись над гармонью, начал сосредоточенно застегивать застежки. На рябом его лице еще серебрились искорки от огневой игры.
Мать потянула меня к вагону. Подбежал отец, подхватил под мышки потными руками. Тут и окликнул его дядя Макар:
— Слышь, лейтенант, подожди-ка…
Отец опустил меня на раскаленный асфальт, повернулся.
— Слышь, лейтенант, купи аппарат, а?
— Какой аппарат? — не понял отец.
— А вот, — дядя Макар ласково ладонью по гармони провел, — видишь, техника!
— Шутишь ты, дядя Макар, — сказал отец, поглядывая на паровоз, сопевший, как колхозный бык. — Тебе самому он еще пригодится. Небось за такой инструмент тебя женщины любят.
— А на хрена мне теперь и любовь, и гармонь? Ты вон, счастливчик, на фронт едешь, а мне вчера в военкомате на дверь показали. Говорят: у тебя легкие как твоя гармошка — хрип сплошной. А может быть, я бы в немецкую рожу туберкулезной кровью харкнул — и тем счастлив был бы.