— Ой, мамочка, что с ногами моими стало!
Стеклянным панцирем покрылись ее вспухшие ноги и стали похожи на два розовых пенька. Мать заголосила, схватившись за голову. Дед походил по комнате и, когда мать немного успокоилась, сказал:
— Хлеба ей надо бы, хоть немного, он пухлоту вмиг разгонит.
— А где его, хлеб-то, взять? — снова запричитала мать.
Сестру я любил, была она мне и защитницей на улице, и в доме поддержкой. Мои проказы часто на себя принимала. И хоть жалко мне было до слез гармонь, я предложил:
— Давайте гармонь продадим и хлеба купим.
Мать удивленно подняла брови, снова запричитала:
— Ты что, с ума сошел? Это, можно сказать, единственная память об отце. Уж лучше корову на базар свести, чем на такое решиться.
Теперь очередь была за дедом. Он долго ходил по горнице, а потом сказал тихо, как молитву прошептал:
— Корову продать — все равно что себя на голодную смерть обречь. А вот гармонь — дело наживное, правда, Алеха? Живы будем — купим гармонь, может быть, еще голосистее. Было бы с чего веселиться.
Наверное, больших душевных мук стоило матери это решение, но в воскресенье отправилась она на базар. Сестра уже не поднималась, и я целый день просидел рядом с ее постелью. Мать вернулась к вечеру, обгоревшая от солнца, с пустыми руками, подошла к сестре:
— Видишь, дочка, ни в чем счастья нет! Не нашелся покупатель на нашу гармонь. Спасибо тетке Даше — взялась продать на следующем базаре. Да вот только беда — ты-то выдержишь? Вдруг ждать придется долго?
Сестра что-то забормотала невнятное, вроде того, что, мол, не стоит беспокоиться, одолеет она хворобу.
Спасение сестры пришло неожиданно. В тот год сгорела в районном центре школа. Была она деревянной, из старых купеческих лобазов собранная, и вспыхнула, словно свечка. Учебный год приближался, а на школьном подворье — одни головешки. Тогда и пришла мысль районному начальству разобрать по округе все старые непригодные здания, свезти материалы. А в нашей деревне именно в этот год закрылась начальная школа. Учить-то кого? В войну ребятишки не рождались, а предвоенных и в соседнее село перевести можно.
Из райцентра приехал прораб Мрыхин, плотный мужик в конопушках, как мухами засиженный. Вечером на выгоне он собрал баб, что коров встречали из стада, обрисовал задачу:
— Надо, товарищи женщины, школу разобрать. Плата будет такая: печеным хлебом. Думаю, плата немалая по нашим временам.
— Да на тебе креста нет, Семен Прокофьевич, — встрепенулись бабы. — Тысяча кирпича — это тебе не ведро картошки набрать, тут семь потов сойдет.
Мрыхин переждал женский галдеж и сказал, как отрезал:
— Насчет креста верно подметили — нет его у меня, а насчет оплаты — ни прибавить, ни убавить не могу. Сам председатель райисполкома такую цену положил. Где я его вам, хлебца, лишнего найду?
Не знаю, как другие, но моя мать вернулась домой радостной. И первым делом бросилась к постели сестры, сказала ликующе:
— Ой, доченька, завтра мы тебя хлебом накормим…
Подъем в то утро у нас с матерью был ранний. На лугу, седом от росы, словно двумя лыжнями пролегли наши следы, один крупнее, другой помельче. А уходили мы по вечерней росе, холодной, обжигающей, отчего ноги у меня «сошли с пара». Мать несла килограммовую краюху такого душистого хлеба, что у меня дурманило в голове.
Уже перед домом мать тихо-тихо спросила, будто боялась, что кто услышит:
— Алешка, а может быть, тебе тоже немножко дать хлеба, а?
— Что ты, мама, — я замахал руками, — как можно?
— Вот и правильно, сынок, — сказала мать и вздохнула.
Неделю мы трудились с ней, поделив немудреные обязанности. Мать ломом ковыряла кирпичи, сбрасывала их со стены, а я яростно отдирал от них белый известковый раствор, собирал в штабель. Утром, после сна, я вставал вялый, измочаленный. Но каждый раз, отправляясь на работу, я подходил к постели сестры, глядел на ее будто обледеневшие ноги, и в душе у меня возникла злость на себя: какой же я мужик в доме, если не могу собой управлять! А как же на фронте я бы поступал?
Такая накачка наполняла меня яростью, и целый день я работал как заводной. Мать окорачивала мой пыл:
— Ты, Алешенька, как ванька-встанька, без отдыха работаешь. Смотри, надорвешься.
— Ничего, мама, я сильный.
За неделю заработали мы с матерью семь килограммов хлеба. Ослабленная сестра с трудом одолевала в день три куска, и мать, обернув полотенцем, прятала оставшийся хлеб в погреб, про запас. Но, удивительное дело, эти три куска вернули здоровье сестре. В последний день она уже сама, хоть и с трудом, приковыляла к школе, принесла нам свекольного супа. Обрадованный, я прыгал на стене и кричал: