Так вот однажды, когда Сергей шел по улице, направляясь к кому-то из мужиков в гости, а мы, как всегда, на некотором расстоянии плелись сзади, готовые в любой момент подскочить к боевому летчику, он вдруг неожиданно остановился перед нашим домом, долго его рассматривал, точно увидел в первый раз, даже свою красивую фуражку стащил с головы, а потом спросил у нас, успевших подойти поближе:
— А здесь кто живет, ребята?
Не знаю, может, Сергей и в самом деле забыл, чей этот убогий домишко, как-никак жил он недалеко от нас, или специально не хотел обидеть хозяев, но мелкота, указав на меня, почти хором кричала:
— Да вот он, Гришка Прохоров…
Мне стало стыдно перед боевым летчиком за плачевный вид нашего домика, в горле у меня образовался тугой комок, на глаза навернулись слезы, и я отвернулся. Сергей похлопал меня по плечу, взъерошил волосы на моей голове, тихо проговорил:
— Ничего, ничего, Гриша, теперь скоро хорошо заживем. Главное, ребята, война кончилась, — но говорил как-то неуверенно, или мне так просто показалось.
Это участие Бочарова настроения не добавило, и я уныло поплелся домой. Почему-то мне было робко глядеть на Сергея. Дорогой я размышлял о том, что вот он, Сергей, видавший виды фронтовик, воевал за наше светлое будущее, а тут стоит какой-то, как чирей, домишко, портит настроение. С этой горькой мыслью я и уснул в тот вечер.
Через неделю Сергей уезжал в часть. Вместе с собой он забирал и свою мать Антониху, как и все деревенские женщины, мыкавшую нужду в военное лихолетье. Она пришла к нам вечером, о солому, постеленную на пороге, долго вытирала свои литые из автомобильной камеры галоши, потом прошла в комнату, ласково поздоровалась с моей матерью. Я не вникал поначалу в разговор, который они вели. Одно только и осталось в памяти — сожалела Антониха, что вот приходится покидать родное гнездышко, но что делать, трудно жить одной, тоска зеленая, да и бабьи сени — они всегда раскрыты. Мать поддакивала, кивала головой и, пока Антониха говорила, два раза всплакнула, искренне сочувствуя соседке.
Уже перед самым уходом Антониха сказала:
— А я к тебе, Дарья, можно сказать, по великому делу пришла…
Я насторожился, а мать даже вперед подалась.
— Дом-то мой без хозяина остается. Мне Сережка и говорит: пусть Прохоровы в нем живут. Понадобится — потеснитесь, а так, мама, он нам не нужен. Все равно пустой стоять будет. Так что, Дарья, переходи, а там сочтемся…
Мать отрицательно закивала головой.
— Да как же, Антоновна, я перейду? Дом-то чужой. Вдруг у тебя со снохой не заладится, и окажусь я у разбитого корыта.
— А твой-то сохранится. Новей он не станет, правда… Да уж на худой конец спасение. — Потом, помолчав, добавила: — Что ж ты мне, Дарья, плохого желаешь?..
Мать опять замотала головой, какой-то разговор нехороший получается, заговорила:
— Да что ты, Антоновна, господи помилуй! Как можно! Живи там на доброе здоровье. Свой своему поневоле рад…
— Так ты согласна? — спросила Антониха.
— А что мне делать? В этой халупе оставаться, так скоро крыша на голову упадет.
Не знаю, как мать, а я был в тот вечер несказанно рад. Еще бы, дом Бочаровых — самый приметный в деревне, кирпичный, на две части разделенный деревянной перегородкой, с хаткой, приложенной к дому, из самана, где был глубокий погреб. Да мало ли еще чего было в этом доме, про который в деревне говорили, что он как колечком обвит. А самое главное — был при доме старинный сад, с яблонями и грушами, духовитый пряный аромат которого в конце лета разносился по деревне, дразня нас, ребятишек. Конечно, не обходилось без наших налетов на этот сад, но и хозяйке оставалось… А теперь-то я знаю, как спасти его от ребячьих набегов: установлю шалаш, буду там спать. Попробуй укради яблочко…