— Вот, Дарья, с милиционером и лесником к вам пришел… Почему с сестрой на работу не ходите?
Мать в волнении начала потирать руки, заговорила каким-то тусклым, как лампадный свет, голосом:
— Да ведь ты сам, Григорий Андреевич, знаешь, домишко хотела перекрыть. Видишь, под каждой дыркой посудина стоит. Раздождится — хоть из дома бежи. Я уж сегодня к тебе как раз хотела дойти, попросить, чтоб ты за эту работу принялся…
Гришка приподнялся из-за стола, руку поднял, точно пытался остановить мать. Она и в самом деле замолкла, глядела на Гришку. А тот, переводя глаза на Потапова и Ларкина, начал распаляться:
— Выходит, Дарья, на колхоз тебе наплевать? Пусть колхозная картошка в земле парится? Тебе и горя мало. Своя рубашка ближе к телу. Ишь, как вы с сестрой своей придумали. Кстати, где она, почему дома не вижу?
— В ольшаник ушла…
— Что? — уже закричал Дукат. — Опять в ольшаник? Правильно тогда тебе, товарищ Ларкин, материал поступил…
Ларкин, грузный мужик в резиновых сапогах, в мятой фуфайке, громче засопел, с лавки поднялся.
— Я, товарищ Потапов, во дворе погляжу. Может быть, материал придется составлять о самовольной порубке… Лес от таких хоть на замок закрывай…
Мать, застывшая среди комнаты, как высохшее дерево, вдруг захлюпала носом, начала растирать по лицу набежавшие слезы. Дукат опять поднял руку.
— Но, но, Дарья, ты землю-то не мочи! И так дожди надоели. Поглядим сейчас, что в лесу ты нарубила, тогда и решим, что с тобой делать. Так, товарищ Ларкин?
Ларкин молча направился к двери, и вслед за ним тихо метнулся Потапов, а потом и Дукат поднялся, мать за руку тронул.
— Пойдем, пойдем, Дарья, товарищи должны убедиться!
Не знаю, какие мысли теснились в голове матери, но она шла за Гришкой медленно, нехотя, точно на поводу, оглядываясь на меня. Я соскочил с полатей, в галошах на босу ногу выбежал во двор. Ларкин, достав складной метр, обмерял сучки в поперечнике, а милиционер и Дукат молча наблюдали за действиями лесника, хотя, здраво судить, мерить было нечего. И Ларкин, сделав три замера, посмотрел сначала на Потапова, потом на Дуката.
— Тут, товарищи, картина ясная. Сучки одни… — Потом подумал и продолжил: — Но все равно, без порубочного билета. По закону я материал должен составить, а лес изъять.
— Ты вот что, Ларкин, — вдруг вступил в разговор Дукат, — ты материалом Дарью не стращай, не надо, где они деньги-то на штраф возьмут, а сучки эти мне поручи, я их овцам на ферму отвезу, и дело с концом, — и поглядел на Потапова.
Потапов молча закивал головой, Ларкин громко сопел носом, и мать начала потихоньку отходить, руки, что на груди скрестила, с трудом расцепила, слезы с глаз смахнула концом платка, тихо прошептала:
— Спасибо, — и вдруг засуетилась, затопталась на месте. — Уж ты, Григорий Андреевич, попроси товарищей в дом зайти, позавтракать…
Дукат на этот раз на спутников своих смотреть не стал, махнул рукой:
— Не надо, Дарья, некогда нам хлебосольствовать… А тебя я попрошу — немедленно в поле, и чтоб сестра была. Иначе…
Но что будет, если мать не выйдет, Дукат не сказал и направился к калитке, а вслед за ним юркнул участковый, грузно потопал Ларкин. Уже перед выходом Ларкин еще раз сказал:
— Так ты, Григорий Андреевич, доведи дело до конца…
— Ладно, ладно, — загудел Дукат и, оглянувшись, почему-то подмигнул матери.
Наверное, нервы у матери не выдержали, и она, как только закрылась калитка за неожиданными гостями, заголосила навзрыд, с причитаниями о своей горькой вдовьей судьбе. Я повис на руке у матери, просил ее успокоиться, зайти в дом. Но она точно не слышала, слезы лились и лились из покрасневших глаз, и лицо, морщеное, усталое, перекосила боль. Она подтолкнула меня к дому, попросила сквозь слезы:
— Иди в дом, Гришка, я сейчас приду…
Вернулась она через несколько минут, без слез, но с воспаленными глазами, начала собираться на работу. Появилась тетка Елена, наскоро позавтракала, тоже потянулась за матерью в поле.
Целый день я жил в тревоге, ждал, когда Дукат пришлет подводу забирать искладень, и с каждой минутой все больше накапливалась во мне злоба к Гришке. Не иначе это его работа, Дуката, это он привел милиционера и лесника к нам во двор, рассуждал я, и в голове крепла мысль — отомстить Гришке за материнские слезы. Одна дерзкая дума неотступно преследовала меня — запалить Гришкин дом, пусть попрыгает. В голове у меня рисовалась картина, как красными языками пламя охватывает Гришкин дом, как выскакивают на стылый порог его босоногие ребятишки, а затем и сам Дукат в своих ватных штанах, испуганный, с перекошенным лицом, прыгает в окно и мечется как угорелый, начинает тушить пожар, но поздно…