Тут я, позвольте, возвращусь назад и оспорю собственные слова о том, что в жизни первого секретаря нет приметных сюжетов, на которые можно накрутить очерк или рассказ. Есть такие сюжеты!
…Тот день был черным: на район навалился ураган, вздыбил землю, тяжелыми сапогами прошелся по посевам, обрезал линию-высоковольтку. С этой высоковольтки все и началось — грузные, потрескивающие от напряжения провода легли на лес. Лес загорелся.
Огонь появился внезапно и, жадный, урчащий глухо, стреляющий углями, страшный, со слепящей скоростью и ловкостью понесся по лесу, в какие-то полчаса накрыв массив не менее ста гектаров. Из огня, хрипя и сбивая с задымленных боков рыжие языки, вываливались лоси, кабаны, волки, зайцы, устремлялись к реке, по дороге забирались в озерца, ныряли в воду — пламя не щадило, жар был страшным. Горело все.
В этом изнурительном беге никто никого не трогал: лисы соседствовали с зайцами, волки с лосями, у всех была одна тревога, один страх — как бы спастись!
Звери спаслись, кроме двух сохатых, не сумевших проломиться сквозь горящую чащобу — и как они застряли, мощные, словно танки, ногастые, быстрые, — просто уму непостижимо! Не должны были погибнуть, а погибли.
Огонь окружил несколько лесных кордонов, навалился на поселок Дальний — стало не до зверей. Надо было спасать людей, дома с пожитками, лес. В районе поднялись на ноги все, от уборщицы до первого секретаря, из Липецка пришел самолет с председателем облисполкома Виктором Васильевичем Донских — решили сделать облет, чтобы понять, где конкретно горит лес, сколько его горит, куда направляется огонь и каким образом ему можно перекрыть дорогу. За штурвалом самолета находился сам начальник липецкой авиации Николай Евдокимович Семехин.
Такого пожара здешняя земля не видела, пожалуй, со времен гражданской войны — черный тугой дым несло низко над землей, от него пыталось скрыться все живое — пыталось, но не могло, дым просачивался в легкие, выдавливал глаза, выворачивал людей наизнанку. Предрика — так тут испокон зовут председателей райисполкомов — Сергей Павлович Жестерев[1] двое суток не спал, находясь в пламени, — хотя и считался в отпуске, на рыбалке, но какой там к черту отпуск! — не спал и Топорков.
Болело сердце. Не за себя, не за Доброе — с Добрым все было в порядке, только дым допекал, но это не беда, это полбеды, не за свой двор болело, а за тех, кто находился на пожаре. Он несколько раз выезжал на пожар, а потом возвращался — район-то, несмотря на беду, жил, работал, давал государству продукцию, за всем этим надо было следить.
Это была жизнь, как на фронте, то же напряжение, та же самоотдача. Пожар потушили, но следы его остались — в сердце, в больных глазах людей, в горьком горелом запахе, который долго еще не истаивал в воздухе, в тревожном молчании. И напоминали эти следы войну, грохот и смерть, людей, что мертво врылись в землю и остановили фронт недалеко от Добровского района, они перекинули мост из настоящего в прошлое, и мост этот был прочным, как ничто иное, Топорков ощутил себя рядом с солдатами, что стояли здесь в далеком сорок первом, сопоставил себя с ними и осознал: он ничем не поступился, ни в чем не дал сбоя, ходу назад, и вообще он такой же солдат, как и те парни.
Я рассказал о жизни первого секретаря райкома и писателя Владимира Топоркова, о том, кто он и что он, какова его суть, как порою бывает трудна его работа. Для непосвященного иногда вроде бы и неприметно — руководство большим районом, руководить надо ведь так, чтобы люди не ощущали нажима, направляющего перста, пресса, так сказать, а дело шло и спорилось, словно бы само по себе, как тележка по хорошо накатанной дороге, — все есть в этой работе, кроме одного — покоя. Покой, увы, Топоркову только снится.
Что же касается прозы, то в прозе Владимира Топоркова есть, мне кажется, живое дыхание, она дышит жизнью, правдой, ей я верю, даже если и встречаются в ней кое-какие огрехи. Если вы, дорогие читатели, не разделяете эту точку зрения — напишите, пожалуйста. Если разделяете — тоже напишите. Адрес издательства есть в выходных данных этой книги.
Щепоть крупной соли
Деревня военной поры просыпалась рано, наполняла тишину скрипом калиток и ставен, ревом недоеных коров, голосистым петушиным криком. В небо упирались желто-зеленые столбы кизячного дыма, пахло парным молоком, спелым хлебом.
Настасья выхватила из-под судней лавки подойник, выскочила на улицу — босые ноги обожгло стылой росой. Корова Зорька неторопливо склонила к хозяйке голову, чуть слышно промычала, точно приветствовала. Была в этом каждодневном приветствии какая-то коровья душевность, выражение преданности и любви, и Настасья благодарно погладила Зорьку.
1
С. П. Жестерев, замечу, так и не выправился после того пожара, занемог и ушел на пенсию.